Челио Малеспина рассказывал о Флоренции; Боккалини высмеивал некоторых римских ученых и государственных мужей; Капорале пытался смягчить слишком острые суждения. Внимание Виттории было приковано к незнакомцу, ей сразу бросилась в глаза его необычность. Она отвечала рассеянным смехом на заданные вопросы. Мать тоже потихоньку рассматривала гостя и лихорадочно пыталась вспомнить, не встречала ли раньше в своей жизни этого статного и сильного человека с пламенным повелительным взором. Перетти испытывал своего рода робость и страх перед незнакомцем, и его участие в беседе выглядело еще более нелепым, чем обычно.

Малеспина рассказывал, что во Флоренции стали известны несколько песен «Освобожденного Иерусалима» Тассо и привели в восхищение весь двор.

— Всем ясно, — продолжил он, — что этот молодой человек теперь самый большой гений нашего отечества. Тут и там уже раздаются голоса, которые ставят его выше нашего великого Ариосто.

— Эти вечные споры о том, кто выше и кто ниже! — невольно воскликнул Капорале. — В своей сфере божественный Ариосто никогда не будет достижим; Тассо представляет, насколько я знаю его прекрасную поэму, совершенно иную область поэзии. Эти два магических круга не могут соприкоснуться ни в одной из точек их волшебной траектории. Хрустальные дворцы Ариосто залиты сияющим светом шутки и веселья, пронизаны нежным озорством, а серьезность жизни превращена в легкую, хотя и глубокомысленную игру. Поэтические образы Тассо блуждают в зеленой сумрачной чаще, любовь у него сладка, но без лукавства, войны и приключений героев и юных дев; все проникнуто нежным участием, и дружеская печаль охватывает и пронизывает наш дух, когда мы отдаемся поэтическому упоению. Как не похож на это ослепляющий, захватывающий и манящий лабиринт нашего Ариосто! Зачем нам духовное величие, если в этом чарующем саду вместо Минотавра нас застигает врасплох хоровод смеющихся шаловливых нимф и сатиров, которые поднимут нас на смех за наши ожидания.

— О, как это верно! — вступила, наконец, в разговор Виттория. — Пусть Ариосто остается величайшим поэтом для знатока, который взвешивает его достоинства на весах, нежного Тассо всегда можно поставить рядом с ним.

Боккалини заявил:

— Поверьте, даже самые прекрасные произведения должны некоторое время оставаться неизвестными, пока не достигнут достаточной зрелости, чтобы удовлетворить вкус толпы, тогда она найдет в них особую прелесть. Истинных ценителей поэзии, опережающих свое время, всегда немного. А дикий, легковозбудимый, неотесанный человек поклоняется то одному бесплотному духу, то другому, как богу, и готов лоб себе расшибить, служа очередному истукану.

Статный незнакомец бросил на молодого человека острый, испытующий взгляд, заметив:

— Верно! Такое происходит нередко, но всегда ли время все ставит на свои места, отделяя семена от плевел? А сама история — разве она не вводила в заблуждение наивных потомков? Да, порой это так называемое будущее бывает таким рассеянным и забывчивым! Оно слишком падко на новые ценности, чтобы помнить о старых сокровищах. Новое кажется ему потому только лучшим, что оно ярче блестит, а массивное золото прежних дней потускнело от времени. Не слишком ли скоро блестящий Ариосто и полный юмора Берни вытеснили благородного Боярдо{91} в кладовую прошлого?

— Конечно! — включилась в разговор донна Юлия. — И меня радует, что благородный человек затронул сейчас этот серьезный вопрос. Изобретательный поэт Тассо проложил нам новую колею, он был упоен сладким вином прекрасных фабул, а теперь наконец превратил ароматные гроздья своего богатого виноградника в прекрасное вино.

Виттория с восхищением посмотрела на мать, с уст которой сорвалось такое великолепное поэтическое сравнение.

Малеспина снова рассказал о Тассо; он, судя по слухам, недоволен своим положением при дворе Феррары, ему хочется уехать, и он якобы ведет тайные переговоры с флорентийским герцогом, великим Франческо{92}. Князь тоже благоволит ему, а еще больше, кажется, его возлюбленная Бьянка Капелло. Только поэт настолько нерешителен, что дальше переговоров дело не идет; и флорентийский двор не хочет слишком открыто идти ему навстречу, чтобы не выдать себя герцогу Альфонсу, чья многолетняя неприязнь к Медичи всем известна.

— Вообще, — продолжил Малеспина, — бедного Тассо ждет несчастная судьба. Его избаловали и одновременно унизили; одни обожествляют его талант, другие умышленно порицают его, а он не может не прислушиваться ко всем, кто слывет знатоком, и сам отдает им в руки меч правосудия. Если он будет так податлив, то в его поэме скоро не останется ни одной живой строчки, самое важное и прекрасное будет полностью выхолощено. Консервативные критики, с трудом воспринимающие все новое, ругают Тассо, например, за то, что он ввел в эпическое произведение прекрасные вставные эпизоды, разрушив тем самым, по их мнению, классическую литературную форму. Если же бедняга начинает обороняться от этих стервятников, то в его сторону летят упреки в тщеславии, гордыне, и при этом педантичные придиры ведут себя так, будто поэт еще должен сказать им спасибо за то, что они терзают и топчут его произведение, которому он отдал годы труда, мучительных поисков и любви.

— Да, да, — согласился Капорале, — этой беде может посочувствовать только поэт.

— Таким образом, несчастный, — продолжил Малеспина, — теперь недоволен собой и всем миром. Он хочет уехать, и чем дальше — тем лучше, но герцогу Альфонсу{93} не хочется терять его. Множество завистников при дворе мечтают его прогнать, лжедрузья злорадствуют, наслаждаясь унижением талантливого человека.

— Хочется плакать, — воскликнула взволнованно Виттория, — когда видишь, как в нашем бедном отечестве гений, как дворовый пес, скован цепями княжеской милости. Игрушка в руках капризных высокомерных господ, не признающих талант, он низведен до положения слуги, его приносят в жертву и часто даже лишают жизни из самых низменных побуждений. О, это могло бы быть хорошей темой для трагедии, гораздо более захватывающей и проникновенной, чем холодные упражнения какого-нибудь Спероне или Триссино{94}.

— Вы правы, — согласился Малеспина, — но сам он, наш Торквато, увы, чересчур слаб. Некоторые его поступки даже у самых доброжелательных друзей иногда вызывают недоумение. Вы можете в это поверить, почтенные? Недавно он настолько унизился, что отправился к инквизитору и заставил экзаменовать себя на предмет своего правоверия. Тот должен был выдать ему свидетельство, что полностью доволен им, примерно такое, какое выдают детям или юным кандидатам. Но этого ему еще мало, хотя многие ученые, благоволящие ему епископы назвали его истинным католиком, он постоянно и настойчиво упрашивает своего господина отпустить его в Рим, чтобы здесь проверили прочность его веры. Говорят, он снова пошел теперь уже к другому инквизитору, и тот, вняв его мольбам, снова должен был подтвердить истинность его веры. Великий человек, читающий и комментирующий Платона и Аристотеля, сам создающий прекрасные произведения — теряет свое достоинство — о, не правда ли, не знаешь, плакать или смеяться? Как велика может быть человеческая слабость?

Когда эти слова были произнесены, Виттория порывисто встала и взволнованно зашагала по залу; потом она остановилась перед Малеспиной, заявив со слезами на глазах:

— Дон Челио! Откуда, из какого захолустного уголка дикой Калабрии вы явились? Как вы смотрите на свет и на людей, как вы читаете историю?

Дон Челио явно испугался подобного обращения; в это мгновение прекрасная женщина показалась ему страшной.

— Вы — придворный? — с вызовом продолжала она. — Знаток людей? О, берегитесь, берегитесь, чтобы вам эта насмешка над Тассо когда-нибудь не вышла боком. Высмеивать его, беднягу? Да были бы еще времена Юлия или Льва X{95}, когда остроумные грешники получали отпущение грехов за свой веселый атеизм, когда галантный Бембо именно благодаря своей утонченности стал кардиналом, когда Петра Аретинца чествовали священники{96}, папы и императоры. Но теперь! Разве вы не знаете (это не такое уж далекое прошлое), как ваш истинно великий князь, который умер всего два года назад, принес в жертву своего сотрапезника и поверенного, ученого Карнезехи{97}, лютующему в религиозном рвении папе? Благородного человека обезглавили и сожгли здесь, в Риме! А за что пострадал он от руки молочного брата, великого Козимо{98}, совершившего так много благородного и прекрасного? Чтобы избежать спора, в котором участвовали Козимо Феррарский и другие, за титул великого герцога. Почему не угасает ненависть Феррары и прочих князей к нему? Теперь Альфонс может передать Тассо в руки стражей веры, если он считает себя обиженным своим придворным поэтом, неужели они действительно верят в ересь Тассо или это приказ свыше? Ведь князь Феррары мог бы теперь отступить и оставить все нашей дорогой церкви. Возможно, что Тассо слишком боязлив, но высмеивать его за это нет причин.