Я целый день посвятил любезной моей Терезе, но не имел возможности остаться с нею наедине даже на минуту, дабы получить последнее утешение, в котором она несомненно не отказала бы мне и которое до сегодняшнего дня оставалось бы сладчайшим воспоминанием. Мы обещали часто писать друг другу и поцеловались так, что муж её, верно, совершенно потерял покой. На следующее утро я уехал и через тридцать шесть часов был в Риме. 

XXX

Я СНОВА ПРИЕЗЖАЮ В РИМ

1761 год 

Мой экипаж проезжал через Порто-дель-Пополо ровно в полночь, ибо вечный город открыт в любой час дня и ночи. Меня сразу проводили в таможню, которая также не запирается, и там осмотрели мои чемоданы. В Риме строгости распространяются лишь на книги, поскольку духовенство страшится просвещения. Со мной было томов тридцать, и все более или менее противные религии и папизму. Я приготовился безропотно принести сию жертву, так как сильно хотел спать. Однако же осмотрщик с величайшей любезностью пригласил меня пересчитать книги и обещал утром собственноручно принести их в гостиницу. Он не обманул меня и был доволен сверх меры, когда получил в награду за свои труды два цехина.

Я остановился в самом лучшем трактире, каковым считался тогда “Город Париж” на площади Испании. Всё было погружено там в глубокий сон, и меня просили подождать на первом этаже, пока затопят в моей комнате. Все стулья были заняты платьями, юбками и рубашками. Вдруг я услышал тихий женский голос, который предложил мне сесть на постель. Приблизившись, я увидел смеющийся рот и два чёрных глаза, блестящих, как пара карбункулов. “Что за прелестные глаза! — воскликнул я. — Позвольте мне поцеловать их”. Вместо ответа она закрыла голову одеялом, но моя нескромная рука сразу же скользнула под покровы и, достигнув самого святилища, обнаружила его ничем неприкрытым. Я вынул руку и просил простить мою излишнюю смелость. Она же высунула голову, и мне показалось, в её взгляде были радость и благодарность.

— Кто вы, прелестный ангел?

— Я Тереза, дочь хозяина, а это моя сестра. Рядом с нею была ещё одна юная девица, которую я сначала не заметил, потому что голова её пряталась за подушкой.

— А сколько вам лет?

— Скоро уже семнадцать.

— Я сгораю от нетерпения видеть вас завтра утром у себя в комнате.

— С вами приехали дамы?

— Нет.

— Тем хуже. Мы никогда не входим к мужчинам.

— Опустите немного одеяло, оно мешает нам говорить.

— Но сейчас очень холодно.

— Любезная Тереза, ваши прелестные глаза воспламенили меня.

Она открыла голову, а я, осмелев, удостоверился, что сего ангела надобно было ещё распечатать. Позволив себе несколько довольно смелых прикосновений, я убрал руку и ещё раз просил прощения, хотя в глазах её приметил более радости, нежели гнева, что давало мне повод надеяться и на дальнейшее попустительство. Сгорая от желания, я возобновил свои нападения, но вошла отменно красивая служанка и объявила, что комната для меня уже готова. “До завтрашнего дня”, — сказал я Терезе, которая, ничего не ответив, повернулась лицом к стене.

Я заказал обед и лёг спать. Мне снилась Тереза, пробудился я только в полдень, когда Коста пришёл сказать, что отыскал моего брата и оставил ему записку. Это был Джованни Казанова, который к тому времени достиг уже тридцати лет и учился у славного живописца Рафаэля Менгса. Сей последний потерял тогда свою пенсию, поелику польский король принуждён был жить в Варшаве из-за того, что пруссаки занимали весь саксонский электорат. Брата своего я не видел лет десять, и встреча с ним была для меня истинным праздником. Он явился, когда я сидел за столом, и мы с чувством расцеловались. Час ушёл у нас на разговоры, он поведал о своих небольших приключениях, а я — о великих своих подвигах. Потом он сказал мне, чтобы я не оставался в гостинице, где слишком дорого, а переехал бы к кавалеру Менгсу, у которого есть свободный апартамент, тем паче это не будет мне ничего стоить.

— Друг мой, — ответствовал я ему, — советы твои превосходны, но у меня недостаёт духу последовать им. Дело в том, что я влюбился в хозяйскую дочку. — Тут я рассказал ему всю ночную историю вчерашнего дня.

— Ну, это лишь увлечение, — возразил он со смехом. — Она никуда не денется, если ты будешь жить с нами.

Я дал уговорить себя и обещал ему переехать на следующий день. Затем мы вышли, чтобы насладиться воздухом Рима.

Брат представил меня синьоре Керубини. Я увидел поставленный на широкую ногу дом, где был принят в согласии с римскими обычаями. Хозяйка показалась мне привлекательной, а дочери её даже более того. К сожалению, всяческого рода обожателей было свыше всякой меры и повсюду раздражавшая меня мишурная роскошь. Девицы, одна из которых красотою не уступала Амуру, в обращении следовали образцам утрированной вежливости. Мне задали интересный вопрос, и я отвечал так, что за ним следовало ожидать второго, но никого сие не заботило. Впрочем, это нимало меня не обескуражило. Я приметил, что значимость того, кто представил меня, принижала моё достоинство, и когда услышал от какого-то аббата: “Это брат Казановы”, то повернулся и сказал:

— Вы изволили неверно выразиться. На самом деле Казанова — мой брат.

— Это одно и то же.

— Никоим образом, господин аббат.

Тон моего ответа обратил внимание другого аббата, который заметил:

— Сударь совершенно прав. Это совсем другое дело. Принявший мою сторону был знаменитый Винкельман, с коим завязались у меня после сего дружественные отношения. К несчастию, через двенадцать лет его зарезали в Триесте.

Пока я разговаривал с ним, приехал кардинал Александр Альбани. Он был почти совершенно слеп. Винкельман представил меня, и кардинал многое наговорил, не сказав по сути ровно ничего. Когда он узнал, что я тот самый Казанова, который бежал из Свинцовой Тюрьмы, то имел глупость довольно неучтиво выразить удивление моей смелости приехать в Рим, где по первому требованию венецианских инквизиторов меня вышлют из города. Раздражённый его неуместными словами, я отвечал с достоинством:

— Ваше Преосвященство не должны судить о моей смелости по приезду в Рим, где мне нечего опасаться. Но всякого разумного человека должна поразить дерзость инквизиторов, если бы они забылись настолько, что потребовали бы для меня ordine santissimo,[1] ибо навряд ли могли бы они объяснить, за какие преступления лишили меня свободы.

Эта отповедь заставила Его Преосвященство умолкнуть. Ему стало стыдно, что, приняв меня за глупца, сам оказался в моей роли. Через несколько минут я ушёл и уже никогда более даже не приближался к этому дому. Аббат Винкельман вышел вместе со мною и братом и, сопроводив до гостиницы, сделал мне честь остаться к ужину. Винкельман являл собой как бы второй том славного аббата Вуазенона. Утром следующего дня он зашёл за мной, и мы отправились на виллу Альбани к кавалеру Менгсу, который жил там в то время, занятый росписью плафонов.

Хозяин гостиницы Ролан, знавший моего брата, явился ко мне с визитом, когда мы ужинали. Он был авиньонцем и любил роскошную жизнь. Я сказал ему, что должен переехать от него к своему брату, но весьма сожалею об этом, потому что влюбился в его дочь, хотя говорил с ней всего несколько минут, а видел одно только лицо.

— Так вы, верно, видели её в постели?

— Совершенно справедливо. И мне хотелось бы посмотреть, какого она роста. Не угодно ли вам на минуту позвать её сюда?

— Охотно.

Она поднялась к нам, довольная тем, что её призвал отец. Я увидел тонкую талию, те же прелестные глаза-карбункулы и красивое лицо, но всё-таки впечатление было совсем другим, нежели тогда, при едва мерцавшем свете. Зато она пришлась по вкусу бедному моему брату и обратила его в своего раба. Он женился на ней и через два года отвёз в Дрезден. Пять лет спустя мне довелось видеть её с прелестной куколкой на руках. Она умерла от чахотки после десяти лет замужества.