После обеда объявили о прибытии алькада. Меня отвели в соседнюю залу, где он восседал у стола, заваленного бумагами. Здесь же лежало и моё оружие. Алькаду помогали два писца. Он пригласил меня сесть и ответить на предлагаемые вопросы.

— Не забывайте, — добавил алькад, — что каждое ваше слово будет занесено в протокол.

— В таком случае соблаговолите спрашивать меня по-итальянски или по-французски, поскольку я в равной степени дурно изъясняюсь и понимаю испанский язык.

Алькад рассердился и целых четверть часа говорил с большой горячностью. Я понял почти всё, но продолжал настаивать на своём. Тогда он подал мне перо и предложил написать по-итальянски моё имя, занятие и причины, приведшие меня в Мадрид. Я взял бумагу и написал:

“Я, Джиакомо Казанова де Сенгальт, венецианец, учёный по своим наклонностям, независимый по привычкам и достаточно богатый, чтобы ни у кого не одолжаться, путешествую ради собственного удовольствия, и меня хорошо знают посланник моей страны, граф Аранда, маркиз Мора и герцог Лассада. Я безбоязненно приехал в Испанию и, полагаю, не преступил никаких законов сего королевства. Тем не менее, меня схватили по наветам людей, более достойных подобного обращения, чем я, и заключили в тюрьму вместе с бандитами. Не имея ни в чём упрекнуть себя, я хотел бы внушить своим преследователям, что у них нет никакого иного права, кроме как изгнать меня из пределов Испании, к чему я совершенно готов. Меня обвиняют в хранении запрещённого оружия, но я уже пятнадцать лет не расстаюсь с ним по причине частых путешествий и распространившихся повсюду злоумышленников. К тому же чины таможни у ворот Алькала видели это оружие и не конфисковали его. Теперь оно отобрано с единственной целью получить предлог для действий против меня”.

Я отдал написанное, и он приказал тут же перевести, а прочитав, пришёл в ещё большее раздражение и выкрикнул: “Вы пожалеете об этом!”, после чего велел отвести меня обратно в общую залу. Вечером пришел Мануччи и сообщил, что граф Аранда и посланник обсуждали моё дело. Синьор Мочениго говорил обо мне в самых лестных выражениях, хотя и напомнил, что ему никак нельзя выступить в мою защиту в той мере, как хотелось бы. Посланник сообщил министру всё, известное ему о моём положении. Граф Аранда признал несправедливость полиции, но присовокупил, что не произошло ничего, могущего лишить меня рассудка. При этом он показал написанное мной письмо.

— И то же самое было заявлено дону Эммануэлю де Рода и герцогу Лассаде. Подобным слогом не пишут высокопоставленным особам.

— Чёрт возьми! Посмотрите только, что со мной сделали — упрятали в смрадный каземат, где нет ни кровати, ни стула и полно бандитов. Разве сего не достаточно, чтобы довести человека до отчаяния? Однако же ваш рассказ ободряет меня, похоже, со мной поступят по справедливости.

Уходя, Мануччи счёл возможным заверить меня, что завтра я буду уже свободен. Вторую ночь я провёл так же, как и первую, одолеваемый сном, но не осмеливаясь отдаться ему из страха потерять кошелёк, часы, табакерку, а, может быть, и саму жизнь. В семь часов утра появился какой-то высокий чин в сопровождении двух адъютантов и объявил мне:

— Его Превосходительство граф Аранда выражает сожаление, что с вами обошлись столь дурно. Он узнал об этом только из вашего письма.

— Его Превосходительство знает далеко не всё. — И здесь я рассказал о похищенном экю.

Чин сразу же потребовал капитана роты, в которой служил обокравший меня солдат, и приказал ему возвратить экю из собственного кармана. Капитан подчинился с явной неохотой, зато я принял от него монету, улыбаясь. Высший офицер был никем иным, как графом Рохасом, командиром полка, стоявшего в Буэн-Ретиро. Он заверил меня честным словом, что ещё до конца дня я получу и своё оружие, и свободу.

— Вас не освобождают сразу же только потому, — добавил он, — что Его Превосходительство желает, дабы вам были принесены извинения за недосмотр полиции. Однако должен сказать, алькада ввели в заблуждение лжесвидетельством. Он слишком легко доверился доносу проходимца, состоявшего у вас на службе.

Итак, я не ошибался, меня предал этот проклятый паж. Но что он мог знать? Вспоминая о странных событиях ночи накануне моего ареста, я, конечно, не мог чувствовать себя совершенно спокойным, но тем не менее ответил полковнику:

— Надеюсь, мне теперь нечего опасаться клеветы этого мерзавца. Поверьте, его общество не доставляет мне удовольствия.

Г-н Рохас призвал двух солдат, которые тут же увели доносчика. Больше я ничего о нём не слышал. Когда мы шли в кордегардию для очной ставки с обокравшим меня мошенником, я заметил во дворе замка графа Аранду и выразил по этому поводу своё удивление. Полковник ответствовал мне:

— Его Превосходительство приехал единственно ради вас.

Затем сей достойный офицер пригласил меня к себе обедать. А пока я возвратился в свою тюрьму. Там для меня была поставлена вполне опрятная походная кровать, возле которой в ожидании сидел Мануччи. Он тут же бросился мне на шею, и мы расцеловались. Должен признаться, что в случившихся неприятных обстоятельствах сей юноша изъявил мне самое дружественное расположение, и я всю жизнь буду сожалеть о своей по отношению к нему нескромности, которую он так и не простил мне. Вскоре читатель сможет увидеть сам, не слишком ли далеко зашла злопамятность Мануччи.

Счастливая развязка моих злоключений быстро сделалась предметом разговоров среди узников. Большинство досаждали мне назойливыми просьбами, одно только выслушивание коих невероятно затруднило бы меня. Мараз-зани был особенно прилипчив. Он требовал, чтобы я немедленно подал графу Аранде просьбу в его пользу. Но добился он лишь приглашения разделить мой обед. Мы сидели ещё за столом, когда вошёл алькад Месса, дабы препроводить меня домой. Сопровождавший его офицер возвратил мне шпагу, а сам алькад — остальное оружие. Мой выход из тюрьмы был обставлен даже с некоторой торжественностью: впереди шли несколько солдат, а по обе стороны от меня — алькад в своём парадном облачении и упомянутый офицер. Шествие замыкали альгуазилы числом около двадцати. В сопровождении сего эскорта возвратился я в свои апартаменты, с которых были сняты печати Прежде чем удалиться, алькад сказан мне не без чувства:

— Можете удостовериться, сударь, что за ваше отсутствие ничего не пропало, и если бы не ваш мерзавец-слуга, вам не пришлось бы жаловаться на чиновников Его Католического Величества, как на бандитов и воров.

— Господин алькад, гнев вынуждает меня совершать глупости. Забудем случившееся, ведь если бы мой голос не был услышан, я мог бы попасть на галеры.

Засим я отправился к Менгсу, который никак не ожидал увидеть меня и был явственно смущён. Впрочем, разве мог он считать своё поведение безупречным? Ведь именно он выставил меня за дверь как подозрительную личность. Его слова о том, что он собирался предпринять некоторые демарши в мою пользу перед министром юстиции, я мог считать своего рода косвенным извинением. В доме Менгса меня ждало письмо, доставившее мне больше удовольствия, чем все его заверения. Оно было от Дандоло и содержало в себе ещё одно, адресованное синьору Мочениго.

Добрейший Дандоло уведомлял меня, что по получении сего послания синьор Мочениго может не опасаться гнева инквизиции из-за отношений со мною. Менгс советовал сразу же отнести письмо посланнику, но мне невыносимо хотелось спать, и я отослал его Мануччи, который на следующий день явился с формальным приглашением самого посла быть у него к обеду. Тем не менее, я не мог избавиться от всех своих страхов и, вполне вероятно, покинул бы Мадрид и даже Испанию, если бы не данная мне первым министром аудиенция, полностью рассеявшая все мои сомнения.

Меня довольно долго продержали в приёмной графа Аранды, из чего я заключил, что Его Превосходительство не ожидал моего визита. Когда я, наконец, вошёл, граф сразу же приблизился ко мне и подал связку бумаг.

— Вот ваши письма. Рекомендую перечитать их теперь, когда ваша голова остыла.