В праздник Крещения я был свидетелем экзотической церемонии на берегах Невы — освящения вод, покрытых в это время льдом четырёх футов толщиною. Сие торжество привлекает толпы народа, так как после водосвятия происходит крещение новорожденных, коих вместо того, чтобы опрыскивать водой, окунают совершенно раздетыми прямо в отверстие, прорубленное во льду. В этот день случилось так, что совершавший таинство священник, седобородый старик с дрожащими руками, не удержал одного из несчастных, и невинное дитя утопло. Потрясённые зрители приступили к нему с вопросом: “Что означает сие знамение?” Поп же отвечал весьма многозначительно: “Свыше указуют вам — принесите мне ещё одного”.

Более всего меня поразила радость отца и матери несчастной жертвы. Они говорили с одушевлением: “Кто покидает жизнь, принимая святое крещение, идёт прямо в рай”. Я думаю, ни один правоверный христианин не может опровергнуть сие рассуждение.

В Мемеле флорентинец Брогончи дал мне письмо к некой венецианке Роколини, поехавшей в Санкт-Петербург с намерением дебютировать на амплуа певицы в Большом Театре. Сия девица, не постигшая даже азов этого искусства, не была принята на сцену. И что же? Она познакомилась с некой француженкой, женой торговца по имени Прот, которая квартировала во дворце обер-егермейстера и была не только его любовницей, но и конфиденткой самой егермейстерши Марии Павловны, ибо сия последняя терпеть не могла своего мужа и нимало не огорчалась, что француженка замещает её в супружеской постели. Роколини, назвавшаяся синьорой Виченца, благодаря мадам Прот, вошла в большую моду, тем паче, что сохранила пригожую внешность, хоть и была уже близка к сорока годам. Я сразу же признал в ней ту миловидную брюнетку, с которой имел связь лет двадцать назад, но не почёл за нужное напоминать ей об этом. По всей видимости, она тоже без труда узнала меня, принимая одновременно и как новое лицо, и как старого знакомца. “Ежели вы любите чудеса, — сказала она, — я покажу вам кое-что”. За ужином была и мадам Прот. Никогда в жизни не встречал я более поразительной красоты. Читатель знает мою слабость — для меня видеть красивую женщину и не желать обладания ею просто невозможно. Но, не имея ни кредита, ни денег, я оказался перед опасным соперничеством. Поелику не было у меня вещественных способов, пришлось обратиться к ресурсам ума, благодаря коим удалось мне привлечь её внимание. Я тем более чувствовал себя влюблённым в мадам Прот, что сердце моё было никем не занято. Мадам Ланглад я сплавил некому Брауну, который увёз её в Варшаву. Главное заключалось в том, могла ли мадам Прот, будучи любовницей обер-егермейстера, располагать достаточной свободой. Когда же узнал я, что любовник не затруднял прелестницу сверх меры своей ревностью, то пригласил её отобедать в Катериненгофе у знаменитого болонского трактирщика Локателли, которого и до сих пор ещё помнят все гурманы. Другими гостями были Зиновьев и Колонна, а также синьора Виченца со своим маленьким музыкантиком. Обед прошёл отменно весело. Сии господа позволяли себе такие вольности, на которые красавица моя упрямо не соглашалась. Чтобы немного отвлечься от таковой неудачливости, я пошёл пройтись с Зиновьевым. Нам встретилась девица редкой красоты, но и необычайной робости, ибо, завидев нас, сразу убежала. Мы последовали за ней и вошли в ту хижину, где она скрылась. Там были её отец и всё семейство. Красавица забилась в угол и со страхом смотрела на нас, словно белая горлица перед волками.

Зиновьев стал говорить с отцом. Я понял, что речь шла о сей девице, ибо по знаку отца бедняжка послушно подошла к нам. Через четверть часа мы ушли, оставив несколько рублей детям. Зиновьев сказал мне, что предложил отцу продать дочь в услужение, и тот согласился.

— Сколько же он хочет за сие сокровище?

— Цена непомерная — сто рублей, но она девственница. Как видите, ничего не выходит.

— Как не выходит? Да ведь это же просто бесценок.

— И вы согласны отдать сто рублей за эту малютку?

— Несомненно. Но согласится ли она следовать за мною и исполнять всё, что я пожелаю?

— Ну, когда она окажется в вашей власти, вы сможете употребить и палку, если не помогут уговоры.

— И я могу заставить её жить у меня столько времени, сколько захочу?

— Без всякого сомнения, если, конечно, она не возвратит сто рублей.

— А сколько я должен ей платить?

— Ровным счётом ничего. Только еда и отпускайте её каждую субботу в баню, а по воскресеньям в церковь.

— Смогу ли я увезти её с собой из Санкт-Петербурга?

— Для этого надобно разрешение и денежный залог. Сия юная особа прежде всего раба императрицы, а потом уже ваша.

— Это всё, что мне нужно знать. Не сделаете ли вы мне любезность договориться с отцом?

— Хоть сию минуту.

— Лучше завтра. Я не хотел бы, чтобы об этом знало наше общество.

Мы все вместе возвратились в Санкт-Петербург. На следующий день я пошёл к Зиновьеву, который весьма обязательно согласился оказать мне сию услугу. По дороге он сказал:

— Ежели вы хотите завести гарем, достаточно одного лишь слова. Здесь нет недостатка в красивых девицах.

Я подал ему сто рублей, и мы вошли в дом того крестьянина. Когда Зиновьев сказал о моём предложении, он онемел от радости и изумления. Пав на колени, он сотворил молитву Св.Николаю, потом благословил свою дочь и что-то шепнул ей на ухо. Малютка посмотрела на меня с улыбкой и ответила: “Охотно”. Мы уже собрались уходить со своей добычей, когда Зиновьев сказал мне:

— Что же вы не проверите покупку. В контракте обусловлено, что вы покупаете девственницу. Удостоверьтесь, не обманули ли вас.

— Мне неловко делать это здесь. — И в самом деле, я не хотел подвергать Заиру (так звали девицу) столь оскорбительному досмотру.

— Ба! — отвечал Зиновьев. — Она будет только рада. Вы удостоверите перед родителями её благонравие.

Я сел на стул и, привлекши к себе несопротивляющуюся Заиру, убедился, что отец не солгал. Но, конечно, и в противном случае я ничего не сказал бы. Зиновьев положил сто рублей на стол. Отец взял их и подал дочери, а та сразу же вернула своей матушке. Купчая была подписана всеми присутствовавшими. Мой слуга и кучер поставили на ней кресты, после чего я усадил в карету моё новое приобретение, которое было одето в грубое сукно, без чулок и рубашки. По возвращении в Петербург я заперся с Заирой и четыре дня не покидал её. Сколько мог, я привёл девицу в благопристойное состояние и одел на французский манер, после чего отвёл в общественную баню. Там было пятьдесят или шестьдесят персон, как мужчин, так и женщин, совершенно раздетых и не смотревших друг на друга. По всей вероятности, они полагали, что и на них никто не смотрит. Свидетельствовало ли сие о бесстыдстве или первобытной невинности? Оставляю это на суд самого читателя. Мне же показалось странным, что никто из мужчин не взглянул на Заиру, являвшую собой во всей пленительной мягкости совершенный образ Психеи, виденный мною среди статуй виллы Боргезе. Грудь её имела не завершённые ещё очертания, ибо девица достигла не более, чем тринадцатилетнего возраста. Белизна и свежесть кожи, подобная снегам севера, оттенялась чёрными как смоль неаполитанскими волосами. Я и в самом деле влюбился в эту малютку, и если бы не её приступы ревности, о коих скажу далее, возможно, никогда с нею не расстался бы. Сначала мы объяснялись одними жестами, а это в конце концов утомительно, исключая разве наиболее страстные минуты. Я напрасно ломал себе голову над русской грамматикой, губы мои отказывались произнесть хоть одно слово сего бычьего языка. К счастью, менее чем за два месяца Заира настолько обучилась итальянскому, что уже могла объясняться со мною. Именно посте сего страсть её ко мне обратилась в подлинное исступление.

Около сего времени явился ко мне с визитом один молодой француз по имени Кревкёр. Он приехал из Франции в обществе молодой и пригожей парижанки мадемуазель Ларивьер. Кревкёр вручил мне письмо курляндского герцога Карла, который горячо рекомендовал его.