до того увлекся им, что, забывая о проходящей публике, далеко не вполголоса напевал:

«Мене ждуть праведниці, а тебе, Палажко, на горі семінаристи ждуть, дондеже» и проч.

Случилось мне за короткое время моего знакомства с Тарасом Григорьевичем быть с

ним вместе на одном семейном обеде, а в другой раз на скромном гуляньи на Оболони близ

Почайны. Радушнейший хозяин, пригласивший Тараса Григорьевича на обед, пожелал

выдержать все предковские церемонии угощений, поэтому пили «стукания» настоящей

запеканки на калгане и баддяне, пили до борщу и после борщу, пили потому, что рыба в

воде плавала, и потому, что она воду любила, полоскали зубы и на потуху пили. День был

нестерпимо жаркий, в комнате — духота; к концу обеда Тарас Григорьевич, видимо,

ослабел. Когда потом замужняя дочь хозяина села за фортепьян и под аккомпаниман его

запела общеупотребительные тогда «Віють вітри» и «Їхав козак за Дунай» (изданий

народных песен с музыкою тогда совсем еще не было), он стал непринужденно и с

некоторым раздражением высказывать свое неодобрение всему этому наследию гр. Сарти и

других италианско-малорусских композиторов... Совсем иначе прошло чаепитие, на

Почайне, устроенное молодыми почитателями таланта Шевченка из /49/ чиновничьего и

педагогического кружков. Компания была небольшая; собрались люди близкие; пили чай,

расположившись на траве, и вели беседу о прелестях киевской природы и Украйны вообще,

о минувших временах, о богатстве народной поэзии, о необходимости собирать памятники

народного творчества и пр., и пр. Ничего лишнего не было ни в речах, ни в угощении; вечер

прошел живо и закончился общим удовольствием. Дорогой наш гость был сначала задумчив

и молчалив; потом мало-помалу разговорился, восхищался Днепром, Почайной, видом

Киева, Андреевской церкви, Щекавицы, а когда солнце скрылось за горами, легкий туман

пошел по Оболонью и вверху на чистом небе стали показываться то там, то сям ярко

светившиеся звезды, Шевченко, стоя лицом к западу, своим чистым, серебристым, чуть-чуть

дрожавшим голосом запел свою любимую песню «Ой ізійди, зійди, ти вечірняя зіронько...»

И пел он с таким одушевлением, с таким глубоким чувством, что звуки этой песни и теперь,

спустя 26 лет, отдаются в моих ушах. Воздух постепенно свежел; август давал себя знать, и

мы поспешили по домам.

Отъезд Шевченка из Киева в Петербург последовал так скоро и неожиданно, что я не

мог ни проститься с ним, ни проводить его. Из Петербурга он прислал мне свою

46

фотографию, снятую Гудовским, и два экземпляра вышедшего тогда «Кобзаря». Другой

экземпляр он просил меня передать проф. Н. Д. Иванишеву, его, так сказать, сослуживцу по

комиссии для разбора древних актов. Покойный Иванишев, рядом с которым я квартировал,

принял подарок Шевченка с обычным своим зоильством, по которому он ради красного

словца не щадил иногда и родного отца.

— А, это наш славный поэт! Скажите, какую толстую книгу написал. Видно, там

недаром его фухтелями угощали...

Я не возражал многоученому профессору, зная довольно уже его натуру и то, что за

этими язвительными словами у него скрываются самые верные о людях суждения, которых

он, однако, в большей части не имел привычки высказывать.

Прошло более полутора года; я готовился начать семейную жизнь. В это именно время

привезли в Киев покойного уже Шевченка. Мне было тогда не до похорон и не до проводов;

я едва мог побывать на отпевании и проводить гроб до парохода. Оттого и воспоминаний у

меня об этом времени осталось немного. Были у меня В. Г. Шевченко и художник

Честаховский в ту пору, когда гроб покойного остановлен был за Днепром, и толковали со

мною и братом о каких-то затруднениях, представившихся для провоза тела чрез Киев, и о

месте погребения, которое окончательно избрали близ Канева. Не помню, сколько дней гроб

Шевченка простоял в Киеве, но при провозе его по набережному шоссе из-за Днепра к

церкви Рождества Христова и обратно к пароходу собирались огромные массы народа, да и

вообще в те дни в Киеве было значительное оживление и возбуждение в некоторых

кружках. При отпевании церковь была переполнена, Александровская улица запружена

самою разнообразною публикою. Нигде, кажется, нет населения столько любопытного и

охочего до зрелищ, как в Киеве...

Незадолго до привоза тела Шевченка в Киев пришлось мне проехать на родину и быть в

последний раз у о. Григория и Ксении Прокопиевны Кошицовых. Дошла и туда весть о

смерти жившего не-/50/когда у них Тараса и о том, как чествовали его по смерти. О.

Григорий и теперь не мог признать в своем бывшем наймите какого-то бессмертного поэта и

судил об нем только по воспоминаниям, как о простом работнике.

После распродажи имущества Т. Г. Шевченка переслан был мне из Петербурга летний

парусинный костюм его, который и доселе хранится у меня.

Ф. Г. Лебединцев

МИМОЛЕТНОЕ ЗНАКОМСТВО МОЕ С Т. Г. ШЕВЧЕНКОМ И МОИ ОБ НЕМ ВОСПОМИНАНИЯ

(С. 43 — 50)

Впервые опубликовано под псевдонимом Ф. Лобода в ж. «Киевская старина» (1887. — № 11. — С. 563

— 577). Печатается по первой публикации.

Лебединцев Феофан Гаврилович (лит. псевдоним Ф. Лобода; 1828 — 1888) — украинский историк,

издатель и редактор ж. «Киевская старина» (1882 — 1887), опубликовал ряд исследовательских и

документальных материалов о поэте.

Не вспоминал он и о... сестре Катерине... — О сестре Катерине Шевченко с большой теплотой

вспоминал в повести «Княгиня».

...его блуканье... от отчима к старшей сестре... — Здесь ошибка; нужно «от мачехи».

...о портрете генерала, проданном им на вывеску... — Этот вымысел (ходячий анекдот, кем-то

отнесенный к Шевченко) повторяло несколько мемуаристов, в частности П. Мартос. П. Селецкий и др. С

47

действительными обстоятельствами выкупа Шевченко из крепостных он не имеет ничего общего. По

свидетельству Н. Костома-/473/рова и М. Лазаревского, Шевченко решительно его отрицал. О том, как

возникло у К. Брюллова намерение выкупить Шевченко из крепостной неволи и дать ему возможность

учиться в Академии художеств, см. записи в дневнике А. Н. Мокрицкого. Прочел... «Наймичку» и не

поверил Кулишу в его сочиненной истории... — П. А. Кулиш издал в 1856 — 1857 годах в Петербурге,

когда печатать Шевченко было еще запрещено, двухтомный литературно-фольклорный сборник «Записки

о Южной Руси», во втором томе которого, не раскрывая авторства Шевченко, опубликовал его поэму

«Наймичка» — как произведение якобы анонимное, случайно найденное издателем в альбоме панночки-

хуторянки. Оставил воспоминания о Шевченко, Характеристику взглядов, деятельности и творчества

Кулиша см. в примечании на с. 495 — 496.

...после известной катехизации с зернами... — Имеется в виду наглядный способ агитации Шевченко

среди крестьян. Поэт брал горсть гороха или какого-нибудь зерна: пшеницы, ржи. Одно зерно клал на стол

и говорил: «Это царь»; клал еще несколько вокруг: «А это баре», — а тогда, засыпая все это горстью

зерна, говорил: «А это мы, громада, люди простые. Ищите теперь царя и господ! Где они?»

Ботвиновский Ефим Георгиевич — священник киевской Святотроицкой церкви. Познакомился с

Шевченко в начале августа 1859 года у киевского художника и фотографа, товарища Шевченко по

обучению в Академии художеств — И. Гудовского. ...о задуманном... издании «Основы*... — «Основа» —

первый украинский общественно-политический и литературный журнал. Выходил в Петербурге в 1861 —

1862 годах. В его подготовке Шевченко принимал активное участие. В «Основе» печатались произведения

Шевченко, Марко Вовчок, С. Руданского, Л. Глебова, А. Свидницкого и др.