— Значит, исключительно мысленно! — засмеялся Марк. — Что-то вроде гигантского метаконцерта, похожего на фоновую космическую радиацию, — так, что ли?

— Сейчас увидите, — отозвались одновременно Доротея и Джек. — Мы начинаем.

Связь оборвалась.

Марк крутанулся на своем кресле и громко приказал Оуэну Бланшару:

— Уничтожить этот чертов карбункул! Немедленно!.. Бланшар вздрогнул и тут же передал приказание. Следом на экране появилось изображение исполинского драгоценного камня. Мгновение спустя ослепительный золотой луч ударил в него — казалось, он пронзил камень насквозь, что-то ослепительно вспыхнуло. Когда же сияние ослабло, все увидели, что посверкивающий шар по-прежнему висит в свободном пространстве. Никакого видимого вреда ему причинено не было.

— Хорошо защищен, — прошептал Бланшар. — Ну-ка, по пытаемся рентгеновским лазером.

— Ничего не получится, — остановил его Марк. — Разве что с помощью метаконцерта. — Он обвел взглядом своих сподвижников. — Не знаю, что еще прячут в рукавах Джек и До ротея, но, что бы это ни было, их сила несравнима с нашей. По коням, господа!

Слившись воедино, живой мозг и женщина, чье лицо было покрыто алмазной маской, подали свой сигнал. Их могучий призыв полетел на сверхсветовых скоростях во все уголки Галактики. Я тоже услышал его — он был очень похож на тот мелодичный вскрик, который послал Дени и те, кто был с ним, в ночь перед Вторжением. Как и в тот раз, Джек и Доротея обратились сразу ко всем людям доброй воли и попросили их мысленно взяться за руки. Пусть хотя бы на мгновение сверхчувственная песня мира и любви, подхваченная всеми вместе, зазвучит в этом не самом худшем из миров.

Первыми им ответили дети — те, кто совсем недавно испытал радость слияний в единое сознание, чьи мысли всегда светлы, потому что там нет места спорам за власть, за боевой топор, за лишний кусок хлеба. Там все равны и каждый целен и неповторим и жаждет только одного — чтобы было чем обменяться с друзьями, подарить им новую идею, только что сочиненную поэтическую строку или мысль об устройстве вселенной. Все это шло в единый котел, но не теряло авторской неповторимости, печати личности. Там нельзя ничего украсть, нельзя ненавидеть, подумать о том, чтобы кого-то ударить по голове. Миллионы детей, подхваченных единым порывом добра, запросто узревших истину, первыми сложили свои мечты и надежды в общую корзинку. За ними потянулись взрослые — те, кому был дорог свой дом, поле, инструмент, чертеж, кисть, клавиатура дисплея. Мыслишки их были слабенькие — их улавливал Поль, — но их было море. Это были просьбы и обращения к Богу, пожелания и смутные надежды, сожаления о собственной слабости — эх, было бы что повесомее, мы бы для вас ничего не пожалели. Тут и операнты не остались в стороне — поток их мыслей был гуще, осязаемей… Не в верности Содружеству клялись они, но в любви к другу, соседу, брату, а это, я вам скажу, много труднее…

Мои глаза видели, уши слышали — пришел день святого Августина. Неисчислимое количество разумных двуногих, выходцев с Земли, во всех частях Галактики мысленно взялись за руки и обратились к правде… Только я не встал в этот круг.

Я сидел на речном откосе. Внизу, под ногами, шумела река Коннектикут. Душа разрывалась на части. Я все видел и все слышал, но я верил, что свобода ценнее всего на свете. И сам себя спрашивал, стоит ли она миллионов жизней на Молакаре. Неужели я буду бороться за свободу вместе с теми, кто расселся по черным гробам и старается уничтожить мой карбункул, а значит, уничтожить песню, оборвать молитву? Я, как и миллиарды моих соплеменников, обладавших мало-мальски сносными сверхчувственными способностями, все видел въявь. И как метаконцерт Марка пытался испарить камень, и как Джек и Доротея собирали человеческие чаяния, самое дорогое, чем грелась душа. Так что же дороже мира и спокойствия детей? Свобода?.. Голова трещала от дум. Надо мной разверзлось небо, где мириадами светлячков пылали звезды, — и в то же самое время я наблюдал, что творилось в нескольких тысячах световых лет от матушки-Земли.

Джек и Доротея слаженно собирали поток прибывающей мысленной энергии, увязывали ее струи, сливали в общий хор, и скоро в сознаниях миллиардов разумных существ зазвучала Песня Единства. Люсиль позже рассказала мне, что первыми это заметили операнты — внезапный скачок, мгновенный переход к Согласию. Это было удивительное ощущение, призналась она, когда не надо было думать о словах, которые надо произнести, о мелодии, которую надо поддержать. Все происходило само собой, и, хотя никто доселе не пел в таком хоре, не произносил подобной молитвы, все шло нормально. «Это был истинный восторг», — частенько повторяла она.

Потоки братской любви, открытой, незамутненной, наполняли уже подготовленную Джеком и Доротеей решетку — многомерную конфигурацию. Они принимали материальную форму — наподобие этого тумана, который к полуночи начал наползать на долину реки. Серыми, еще тончайшими прядями туман выбеливал окрестности. Казалось, куда этим лохмотьям справиться с тьмой. Стоило набежать легкому ветерку, и белесая мгла растает, обратится в прежнюю покорную влагу, будет насыщать почву, грязью хлюпать под ногами. Куда уж там ментальному земному Единству устоять против урагана, который поднял в окрестностях Неспелема Марк!

«Жалко, если все закончится ничем, — подумал я, — уж больно хороша песня». И все равно я не желал подпевать. Я видел дальше и глубже. Конечно, с Марком мне было не по пути, но и расстаться с мыслью, что человек — это звучит гордо, я не мог. Да, я дрянной, переживший свое время старик! Да, я брюзга и нытик, алкоголик, эгоист, глупец, который не нашел сил, чтобы простить мою Элен Донован, но я всегда был свободен. Я всегда присоединялся к хору только тогда, когда желал этого. В ту ночь я тоже желал, но не мог. Я знал, что это моя песня, мой гимн, который я всю жизнь хотел услышать, но еще дороже мне была свобода. Назовите это упрямством, я не буду спорить, но я сидел и помалкивал. Только наблюдал за тем, что происходит в окрестностях Ока-нагона.

Между тем казалось, что драгоценный камень до предела заполнился силой добрых мыслей. Вокруг него вдруг возник сияющий белый пузырь — камень словно выделил из себя эту ярко светящуюся сферу, которая тут же начала расширяться во все стороны.

Марк некоторое время во все глаза наблюдал за этим удивительным явлением. Пузырь наконец поглотил космический челнок, в котором располагался Поль, затем достиг «Скуры», и звездолет пропал в этом белом свечении. Ремилард опомнился. Мысленно он заорал: Оуэн! Отведи флот подальше насотнюкилометров выше. НЕМЕДЛЕННО! НЕМЕДЛЕННО! НЕ МЕДЛЕННО!

Армада кораблей почти мгновенно выполнила приказ.

Патриция Кастелайн, Дирижер Оканагона, закричала на мысленном коде: Ударь по ним антиматериальными бомбами! Пусти все сразу!..

Марк сказал: Мы находимся слишком близко к планете. Риск чересчур велик.

Патриция сказала: Метаконцерт еще наполовину не готов. Что ж нам теперь, удирать в серое лимбо, как семейке трусливых кроликов? Сбрасывай бомбы! Это мой мир!..

Марк сказал: ВСЕ АНТИМАТЕРИАЛЬНЫЕ УСТРОЙСТВА, ТОВСЬ И через мгновение, получив доклад, что приказание исполнено, мысленно рявкнул: ЦЕЛЬ — «СКУРА»! ПОШЕЛ!!

Двенадцать космических челноков-роботов скользнули из выходных шлюзов и, совершив маневр, направились в сторону набухающего белого светящегося шара. Весь флот спешно начал пятиться подальше от предполагаемого эпицентра взрыва. Вот катеры коснулись границы свечения — поверхность пузыря колыхнулась, по ней побежали радужные разводы…

Челноки исчезли из виду. Появились они, но уже на боковых экранах, за пределами по-прежнему невозмутимо увеличивающейся сферы. Траектории их движения упирались прямо в Оканагон.

Марк закричал: Оуэн! Немедленно уничтожь челноки! НЕ МЕДЛЕННО!

Командующий Двенадцатым флотом словно не слышал его. Он стоял раскрыв рот и глядел на родной мир, торжествующе голубевший на большом экране. Наконец он опомнился и сказал: Катеры за этой белой завесой. Наши системы наведения потеряли их. Что теперь мы можем сделать!