Засуетились, забегали по деревне староверы, забили тревогу. Спит, видать, еще Илья, раз не заметил из окна своего происходящего да не вышел разобраться. Однако, как ни стучали в его ворота крестьяне, как ни призывали его голосами зычными, не вышел к ним главный деревенский пройдоха, и Зинаида, жена его благоверная, не появилась на крыльце, словно вымерла усадьба. Кто-то вспомнил, что видел, как она с час назад ушла куда-то, но сказал об этом не очень-то уверенно. Гудик же вечно по окрестностям разъезжал с делами какими-то, так что ничего удивительного в его отсутствии не было. Пожимая плечами, люди стали расходиться, удивительная же девочка за все это время не шелохнулась и не произнесла ни слова. Да никто с ней, впрочем, и не заговаривал.

Когда суеверные зеваки уже вернулись в свои избы и заняли свои извечные посты наблюдения у крошечных, частично замерзших окошек, на улице появился еще один человек, единственный, которому совесть и доброе сердце не позволили равнодушно наблюдать страдания попавшего в беду маленького создания. Сломав собственный, еще свежий, страх, Яков Угрюмов приблизился к ребенку и, присев возле него на корточки, что-то тихо спросил. Девочка, похоже, ничего не ответила, лишь подняла на него глаза и переступила с ноги на ногу. Тогда Яков молча взял ее за руку и повел за собой к своей избе. Девочка не противилась, она, казалось, полностью доверилась этому деревенскому великану со шрамом на лице, словно знала его всю жизнь. После того, как обе фигуры скрылись в доме, на улице воцарилась прежняя тишина.

Часть вторая

Сумасбродство

Глава 11

В ловушке

Полночи пролежал я с открытыми глазами, уставившись в давно не беленый потолок с угловатым, образованным неровностями покрытия, похожим на медведя пятном, знакомым мне с самого детства. Мои попытки уснуть ни к чему не привели, и в конце концов я махнул на них рукой, полностью отдавшись захватившим меня в полон мыслям о бренности существования, предрешенности жизненных поворотов и моей необычной судьбе, которая могла бы показаться увлекательным приключением, не будь она моей собственной.

Было душно. Августовские комары, предчувствуя свою скорую кончину, бесновались в луче проникающего с улицы фонарного света, время от времени посылая ко мне разведчиков, чтобы выяснить, не сплю ли я еще и не пришло ли время приняться за меня основательно. Их отвратительный писк у уха действовал на нервы, и я досадовал на мать, которая наверняка намеренно не закрыла вовремя окно, чтобы доставить мне неприятности. Внезапно обрывавшееся у лица жужжание свидетельствовало о том, что атака началась, и тогда я вынужден был в сердцах хлестать себя по щекам и шее, тщетно стараясь уничтожить маленького противного неприятеля.

Наконец, под утро, часов около четырех, разрозненные мои думы приобрели определенную форму и, словно части упрямой мозаики, сложились в решение. Если до этого мною и владели еще какие-то сомнения или даже неясные страхи, то теперь вдруг улетучились, оставив мне ясную голову и спокойную внутреннюю решимость. Даже после последнего разговора с профессором Райхелем я не был уверен, готов ли пуститься в эту авантюру, попахивающую сумасбродством, и вновь переступить порог квартиры, предыдущие посещения которой едва не свели меня с ума. Но, к несчастью, так устроен человек – несмотря на гордое слово «разумный», имеющееся в латинском обозначении его биологического вида, он из всех возможных вариантов поведения неизменно выбирает самый идиотский, заставляя усомниться даже в наличии у него инстинкта самосохранения, а самая опасная черта его натуры – любопытство, подгоняет его при этом пинками под зад и зудит в ушах хуже сварливой жены, не давая продыху. Вот и я, не став исключением, убедил себя в собственной исключительности и, вместе с тем, важности намеченной миссии. Впрочем, насколько она была важна, судить вам – я лишь расскажу по порядку о том, что произошло и постараюсь сделать это спокойно.

Всю ночь я не спал, возбужденный предстоящим приключением, и в начале седьмого часа, дождавшись, пока мало-мальски рассветет, уже подходил к знакомому с детства дому. Уже издали я обратил внимание на полуразрушенное здание бывшего «Дворца пионеров», в чьих комнатах гнездились теперь вороны, имевшие туда свободный доступ сквозь черные оконные проемы с торчащими остатками выбитых стекол, и вновь вспомнил детство. Тогда эти окна светились, из открытых форточек доносился смех и режущие ухо звуки горна, а лужайка у крыльца с колоннами пестрела от детворы в непременных красных пилотках. Пилотки эти, вкупе с изображающими костер эмблемами на рукавах рубашек, были символом царившей тогда эпохи и говорили о профиле разместившегося в здании учреждения. Сейчас все это в прошлом – никаких детей здесь нет, штукатурка со стен осыпалась, а надпись на криво прибитой фанере, привязанной проволокой к погнутым прутьям сломанной железной калитки сообщает несведущим, что здание принадлежит некому ООО «Смак» и соваться на территорию чревато дикими ужасами.

Я усмехнулся – мне не было жаль ни пионеров, ни эпохи. Лишь моего несуразного детства.

Обогнув самолет «Ил-2» – гордую машину сталинских соколов, чей железный труп вот уже третий десяток лет возвышался наверху изогнутой мемориальной стелы, я, наконец, увидел дом, в котором когда-то жил мой друг со своими родителями, сестрой и стряпающей такие бесподобно вкусные пироги бабушкой. Елизавета Александровна, пожалуй, давно уж сгнила, как и сам Альберт, но память о делах людских зачастую живет дольше, чем они сами, будь это даже всего лишь пироги или рассказанная на ночь сказка.

Второе от балкона окно, прямо под неказистой телевизионной антенной, сконструированной еще Альбертом – это кухня. Именно там создавала когда-то добрая Елизавета Александровна свои шедевры из муки и капусты, а теперь, должно быть, хозяйничает мать Альберта. При одном воспоминании об этой женщине, вернее, о том, во что она превратилась, настроение мое начало портиться. Даже отсюда, со стометрового расстояния, было заметно, что окна в квартире давно не мылись и не красились, ремонт балкона не проводился и вообще одно из образцовых когда-то жилищ города превратилось в запущенную дыру, в которой людям и жить-то должно быть стыдно.

Однако, я довольно быстро вспомнил, зачем я здесь и успокоил себя мыслью, что, если все пойдет по плану, то ни с альбертовой матерью, ни с другими нынешними обитателями этой берлоги мне встречаться не придется, чему я был очень рад. Не мешкая и не терзая более душу воспоминаниями, я быстро пересек ничем не примечательный двор и вошел в темный подъезд, где мне сразу ударил в нос запах кислой капусты и кошек. Света, естественно, не было, а старые ступени были до того изношены, что я пару раз оступился и однажды даже чуть не упал, поднимаясь наверх.

Первый, самый маленький пролет, в шесть ступенек… Далее – гвоздь в перилах… Не задеть… Еще четыре пролета по десять… Все как раньше, все как всегда.

На предпоследнем этаже сердце мое все же чуть екнуло. Не сильно – просто остановилось на секунду и снова застучало как ни в чем не бывало. Где-то внизу заскреблась кошка, и ей сейчас же ответила еще одна – сидящая у меня в животе и точащая там свои когти.

Я был, конечно, готов к тому, что дверь окажется призывно приоткрытой, как много раз прежде, но все же, когда я увидел черную полоску между нею и косяком (в передней не горел свет), я почти струхнул. Только сейчас я осознал, что все это время втайне надеялся на провал всего предприятия, на то, что дверь окажется запертой, а на звонок откроет страшная мать Альберта, которая пошлет меня подальше и все закончится. Тогда я смог бы вернуться домой и лечь спать с чувством исполненного долга. Мною владели поистине противоречивые чувства, я снова не знал, чего на самом деле хочу, словно и не было всех этих лет и я все тот же десятилетний мальчишка, случайно проникший в тайну прошлого.