Станислав Хабаров

Формула красоты

Формула красоты

Всё ушло, прошло, просочилось в песок, сгинуло. И теперь из нынешнего временного далека выглядит страшным сном. В памяти остались лишь воспоминания пятнами по-Параджанову.

Пятно первое

Телефонный звонок, и разом вдруг всё переменилось. Возникла радостная суета. Затрепыхались складками видимых и невидимых одежд экономистки. Греется чай, выставляется посуда, вафли, печенье – всё на стол. Шеф идёт.

Экономистки у нас – приниженные существа. Изо дня в день, не поднимая голов считают они свои проценты-коэффициенты, чтобы затем выписать итог с потолка. Со студенческой скамьи попадают они к нам в КБ и потом до седых волос занимаются счётной чепухой. К ним привыкли уже, как к неизбежному злу, как до этого к политучёбе и соцсоревнованию. Но приходится признать, у них – не простая жизнь. Им нужно всем нравиться и соответственно себя вести. Теперь это зовут коммуникабельностью. Но мне претит их вылизывание начальства. «Дал-взял» – слишком куцая политика на мой взгляд.

«Сколько их у нас неустроенных», – вздыхает шеф, имея ввиду экономисток и женщин вообще. Только это – не подлинные его слова, а их слабый перевод. Шефова мысль – нецензурна, категорична и остра, как всё у него.

В жизни я, можно сказать, – книжный человек, хотя считаю, что время литературы прошло. Всё о всём давным-давно написано-переписано и всегда всему найдётся цитата. Часто я вспоминаю-цитирую, раздражая окружающих.

Территория наша по счёту – третья. В её особенностях – обилие грызунов, начинающих отсюда свои жизненные ходы. И, возможно, наш исторический эксперимент именно в том, чтобы выяснить: выживет ли обыкновенный человек в этой среде? В ситуации этой есть и нечто обнадёживающее. «Если мы по-прежнему окружены крысами, наш корабль пока ещё не идёт ко дну».

Шефа нет и первое возбуждение спадает. Греют чай ещё и ещё. Поступает новая вводная: на оперативку к шефу наверх. Это первая его оперативка в новом качестве и последняя, как выяснилось потом. Идти не всем, только начальникам секторов. От экономисток их старшей – Наталье. Её подруги этим расстроены. А я – свободном парении и могу выбирать. Нет, не начальник я, но избран председателем СТК[1], этого нового веяния, хотя мало кто понимает, в чём его суть? А мне это на руку.

Двойственность – моя подлинная натура. Я, как буриданов осёл, что мучился между охапками сена и умер с голоду. И когда следует действовать, я размышляю глядя в окно.

За окном потрясающая картина. В раме окна берёзы высокие, стройные. За ними тёмные ели, а в их прорезях голубой фон неба. Красота необыкновенная. Прямо дух захватывает от беспредельности красоты. Как будто нет слева за ними высокого стенда ЖРД[2] унитарных перекисных двигателей, а справа стенки на срезе холма, в которую лупили в войну скорострельные грабинские пушки. Перекисной стенд для меня приветом из молодости. Многое я тогда начинал, и теперь я среди начинаний как среди обелисков на кладбище.

В светлой комнате третьего этажа пришедшие со смехом рассаживаются. На лицах ожидание: что скажет шеф? Он впервые из настоящей загранкомандировки, из Франции. О чем пойдёт разговор? Перед многими листки бумаги, но пока записывать нечего: идут дорожные впечатления.

Это наглость – рассказывать нам свои впечатления. Я и сам десятки раз был во Франции и имею о ней собственное представление. За кого он нас держит здесь? Или он об этом не задумывается? Все сидят с умными лицами, но думают неизвестно о чём. Только старшая экономистка Наталья действительно озабочена: как после девочкам пересказать, как бы чего не упустить?

С виду я тоже – полное внимание, а про себя думаю, что же я вывез для себя из Франции? Пожалуй, прежде всего ощущение красоты и желание разгадки её. Дело в том, что я ищу формулу красоты. Выражение «Красота спасёт мир» уже несёт в себе долю истины и по-моему может стать ключиком формулы красоты. А во Франции я почувствовал, что способен найти её. И ещё я вывез оттуда чувство вины. Потому что есть такой комплекс у русских – за удовольствия нужно расплачиваться. Удовольствий полно. И я брал тогда ответственность на себя, расплачиваясь трудом. Ну, а что же такое всё-таки красота? Ёе проще отметить, чем сформулировать. За окном и отсюда сверху – потрясающая картина. Оттого, что сначала таяло, а ночью подмёрзло, всё теперь в ледяных бриллиантах – брызгах, и они сверкают и искрятся. И картину наряженных берёзок можно добавить в мою антологию красоты. А что в ней ещё?

Я помню белые ночи, когда совсем невозможно понять – откуда свет? Кругом светло и беспредельная тишина и взаимопроникновение. И дельфины у носа корабля: плывут скользя и прыгают, меняются местами, а за кормой – пенный кружевной след. И ещё зимний лес. Непередаваемый. Снег на елях шапками, солнце пятнами. Снег везде и ты по нему скользишь, немея от красоты. Красота имеет право стать религией.

Территорию нашу зовут между собой Островом Свободы. Так и есть, и чтобы попасть сюда с основной первой территории нужно пересечь старую часть города, возле стадиона свернуть и идти довольно порядочно вдоль высокого бетонного забора пока не появится проходная и стоянка машин. Хотя лучше по-другому пройти между гаражей и финских домиков. Весною с тыльной стороны территории расцветают коллективные сады. За ними лес и ещё торфянка – болото. Считается, что на третьей территории меньше порядка и вокруг природа и ещё здесь чувствуешь себя личностью вдали от остального муравейника.

Шеф поёт о поездке. Банальная история. Пария из Подмосковья попадает в Париж. С ним привычная свита, друзья-собутыльники, что с фирмой в договорах и кормятся из его рук. Номер в отеле поражает шефа невиданной прежде роскошью. Как всегда выпили, и шеф уснул с сигаретой в зубах, проснулся в дыму и оказывается прожжен изумительный секретер. Испугался сначала несказанно: как расплачиваться? Но рядом друзья-наглецы. «Не бойся, Володя. По-ихнему: клиент всегда прав, и расплачиваться ни к чему».

Так просто. Как второе рождение. Ощущение безнаказанности. Я – прав, я – клиент, мне доступно всё. Нам с этим теперь придётся жить. А шеф всё поёт об увиденном. И нам приходится слушать. Когда пел Нерон, то удаляться никому не позволялось, даже по необходимости… Рожали в театре, и те, кому пение становилось невыносимым, перелезали через стены и иногда притворялись мёртвыми, чтобы их вынесли вон.

Пора и нам прикинуться мертвыми. Напряжением лицевых мышц сдерживаю зевоту и сам себя за это хвалю: циркач, Трукса на канате.

Когда мне трудно, я отправляюсь посоветоваться с Юрой. Он мой единственный верный друг, что не выдаст, не предаст. С ним мне легко и от него нет тайн.

– Допустим, – говорит Юра, – ты соринкой в глазу, но всё зависит от масштаба. По анекдоту… сидят в лесу Сталин и Хрущёв. Сталин на пеньке, а Хрущёв на муравейнике. Муравьи лезут и он их бьет. Сталин спрашивает: «Ты хоть тех бьешь, что кусают?» «А кто их разберёт.» «Так и я действовал,» – замечает Сталин.

Наверное, Юра прав. Я выпал из руководящего состава и угодил в полосу массовых законов, но я ещё пока в райских садах, а за сады следует расплачиваться.

– Это не вечно, – говорит Юра, – и там, где зимой на снегу были алые пятна, теперь лепестки роз.

– Юра, меня воротит от присутствия босых ног. Я объясню, это от первой встречи. Сидим мы с шефом на кухне, знакомимся, и он шевелит пальцами босых ног.

– И что с того? Ведь он у себя на кухне.

– Да, не могу я так. Такого не допускаю. И мне претит куцая политика «дал-взял».