Рядом с нею — мать. Тоже в белом. Но зачем ее рассматривать? Она всегда была франтихой. А кто по другую сторону Руфины? Кто?

Не может быть! Это Алеша… Он почему-то выглядит сегодня выше. Они почти сравнялись ростом. Зачем он вместе с нею?

У Сережи слегка кружится голова. Ему сейчас неприятен брат… Не нужен велосипедный моторчик, подаренный сегодня Алексеем.

Зачем он несет ее белую сумку? Зачем он разговаривает с нею и все смотрят на них? Смотрят и о чем-то переговариваются.

А радио, как по злому заказу, рыдает на весь парк:

Это уже похоже на издевку.

— Добро пожаловать! — произнес Сережа стандартное приветствие и приколол ромашку Анне Васильевне, затем вторую — Руфине и третью, самую большую, — брату. Волнуясь, он перепутал ромашки. — Ты, Алеша, тоже на бал? — спросил упавшим голосом Сережа.

— А как же? Ведь я в некотором роде педагог… Хотя и слесарно-механический.

Дулесовы и Алексей прошли в распахнутую дверь Дворца, а Сереже нужно оставаться на лестнице и прикалывать ромашки другим.

Там уже начались танцы, а у него еще половина коробки неприколотых ромашек. Люди все идут и идут. Сережа не справляется со своими обязанностями. Его руки не приучены быстро прикалывать цветы. Он уже уколол одну родительницу из заречной школы, и та взвизгнула от боли. После этого он стал раздавать ромашки. Пусть прикалывают сами. Но одна из пришедших на бал не захотела этого. Она попросила:

— Сережа, ты приколи мне ромашку своими руками.

Сережа едва сдержался:

— Ты-то зачем здесь?

А та с достоинством ответила:

— Как отличница. Даже из седьмых классов все отличники приглашены на бал, а я перешла в восьмой… И нам разрешили надеть тоже белые платья. Посмотри, какое оно. Почти такое же длинное, как у Руфы.

Тут девочка, имя которой уже у вас на устах, сделала снова подобие реверанса, придерживая тонюсенькими пальчиками свое платье.

Окончательно рассерженный Сережа выбрал самую мятую ромашку и, оторвав у нее два лепестка, сказал:

— Все должно быть как полагается. Ты еще пока в восьмом классе.

— Пока да, — снова поклонилась Капа, благодаря этим за приколотую ромашку, а потом, нагнувшись, подняла оторванные бумажные лепестки изуродованного цветка и голосом, теперь так похожим на голос Ийи Красноперовой, прозвенела: — А на тот год я к ромашке приклею девятый лепесток. А через год у меня ромашка будет с десятью лепестками.

— Хватит!

Сережа бесцеремонно повернул Капу лицом к двери, слегка толкнул ее туда и увидел Ийю.

— Только подумал о тебе, а ты уж тут. Давай я приколю тебе две…

— Зачем же, Сереженька, две? — спросила Ийя.

— Одну за школу, другую за химический факультет… Между прочим, Ийя, Алексей, понимаешь, сегодня не очень правильно себя ведет.

— Да? Что же он делает?

— Понимаешь, носит всякие белые сумки… Вызывает ненужные разговоры и вообще… Вообще, ты должна держаться решительнее и солиднее.

— Постараюсь, Сережа.

Ийя грустно улыбнулась. Поцеловала Сережу в щеку, будто поздравляя его с окончанием школы, и белой тенью прошла вслед за маленькой девочкой Капой.

Сережа, провожая глазами грустную Ийю, не ждал теперь ничего хорошего.

VIII

Ничто так не нарушает последовательности рассказа, как справочно-описательные главы. Они скучны, но без них не обойтись.

Если уж мы несколько раз назвали имя Ийи Красноперовой и намекнули на какие-то отношения с ней Алексея Векшегонова, то надо узнать, что представляет собой Ийя.

Тетка Руфины, редкая зубоскалка и просмешница, говоря о необычайной худобе Ийи Красноперовой, назвала ее «ловко задрапированным позвоночником». Ийя на самом деле была поразительно тоща. Правда, дед Алеши находил иные слова.

— Тоща моща, да глазки ясные, сердечко доброе. — А потом приводил в пример свою Степаниду Лукиничну: — Моя в девках тоже была квелым цветком, а после первого ребенка розой расцвела.

Это приятные слова. Но слова есть слова, не более. Заводские старухи тоже говорили об Ийе только хорошее, а счастья ей не предрекали. Они не предрекали его, хотя и видели ее почти неразлучной с Алексеем. Этому тоже находили свое объяснение: «Бывает, и лебедь с цаплей гуляет, а гнездо вьет с лебедушкой».

Мать Руфины, читая ревнивые мысли дочери, утешала ее:

— Что легко в руки дается, долго в руках не держится.

У Ийи было прозвище «Описка». Оно имеет свою, довольно забавную историю, которую небезынтересно рассказать.

У старика лесничего Адама Викторовича Красноперова появилась внучка. Он решил назвать ее именем своей жены — Ия. Красноперов самолично отправился регистрировать рождение внучки. В загсе тогда работала грубая и малограмотная женщина Клавдия Зюзикова. Она до этого неудачно заведовала банями, и ее наказали переводом в загс. В книге регистрации рождений Зюзикова вместо имени «Ия» написала «Ийя», Адам Викторович Красноперов стал протестовать и показывать, как пишется в святцах это редкое имя — Ия, что означает фиалка. Зюзикова стала кричать и доказывать, что, во-первых, святцы загсу не указ, а во-вторых, как слышится, так и пишется, и, в-третьих, из двух букв имен не бывает, а в-четвертых, она ничего не будет исправлять.

И описка в метриках перешла в паспорт и наконец стала прозвищем.

В этом прозвище была некая кратко выраженная правда. Ийя в самом деле чувствовала себя какой-то опиской в жизни. Свыкнувшись с этим, она не ждала счастливого цветения своей юности. И уж во всяком случае она не ожидала от Алексея и сотой доли тех чувств, которые пылали в ней. Ийя была благодарна и за то внимание, которое он ей дарил.

Ийя, как и Алексей, выросла у деда с бабкой. Бабки теперь уже нет. Из Красноперовых в старом доме лесничества осталось двое — Ийя да ее дед Адам Викторович.

Сухонькая, жилистая Ийя была выносливой и сильной девушкой. Работая на заводе пластических масс, Ийя с отличием окончила вечерний институт по химическому факультету. Ей прочат известность. Ею дорожат. В нее верят.

Ийю приглашают на новостройки. И они манят ее. Там, в Сибири, как нигде нуждаются в специалистах. И кто-кто, а она-то уж знает, какие замыслы заложены в ней и с какой любовью она приложит свои знания и свои силы в этом краю, где все начинается с самого начала.

Да, ее манит Сибирь. Она любит заглазно эту просыпающуюся землю. Ийе радостно сознавать, что там она очень нужна и там она очень много может сделать. Но…

Но Алеша?.. Разве возможно встретить ближе, дороже и светлее, чем он? И если бы встретился такой, то разве бы она позволила даже на миг, на один миг, заползти мысли, что она полюбит другого? Даже лучшего, если лучшие для нас возможны на земле…

Она понимает, что все это субъективно, сугубо лично… Но ведь любовь не отвлеченная категория, если это любовь. Любовь неповторима в миллиардах ее повторимостей. Ийя никогда не будет искать иного счастья. По ее глубокому убеждению, любовь, как и смерть, приходит только один раз.

Ийя видит Руфину, влюбленную и цветущую. Счастливую и уверенную. Да и как может быть иначе, когда она привлекает всеобщее внимание. Ею любуются даже пожилые женщины. Матери, для которых своя дочь самая красивая, и те понимают, что Дулесова первая среди них.

А если это так, то кому же, как не Алексею, может пожелать Ийя счастья с этой красавицей. Это больно. Это невыносимо тяжело. Но эта боль презренна. И разве может позволить Ийя дать власть над собой этой боли?

Пусть так поступают другие. Пусть кому-то покажется, что у Ийи не было иного выхода как уступить дорогу к сердцу Алеши ослепительной красавице Дулесовой. Пусть думают… Ийя-то знает, что это не так. Ийя знает, что стоит сказать ей всего лишь одно слово — и она станет Векшегоновой. И этому будут рады дед и бабка Алексея, не раз ронявшие робкие слова надежды назвать ее милой внученькой.