— Как мы только выжили тогда, Аркадий?.. Мне и до сих пор снятся сны, в которых я погибаю, — признался Василий Петрович. — То, понимаешь, подрываюсь на мине, то, понимаешь, тону…

— И я тоже, — пожимая ему руку, тихо сказал Баранов. — От этих снов, видимо, не уходит ни один фронтовик.

Они не могли налюбоваться друг другом. Им нужно было так много сказать важного, главного, а все свелось к грибку. К домовой губке. Никуда от нее не мог уйти Василий Петрович. Даже в этот вечер такой радостной, такой долгожданной встречи с Аркадием Барановым. Губка надрывно ныла в душе Василия, ни на минуту не давая забыть о себе.

И когда были съедены карпы, когда зубы гостей и хозяев ценой немалых усилий обглодали кости кур, Василий Петрович поведал о несчастье, постигшем его дом.

— Эта губка, понимаешь, — сказал он, — съедает дерево, как туберкулез легкие. Мы вот тут, понимаешь, сидим, говорим, а она его ест и ест…

Выслушав друга, Аркадий. Михайлович довольно спокойно сказал:

— Оттого, что мы будем переживать и хмуриться, твоя губка не приостановит свою разрушительную работу. Я уже кое-что слышал о ней от Прохора Кузьмича. И нахожу, что ничего страшного нет. Из такой ли беды мы выходили с тобой, Василий!.

— Это так, Аркадий, — не очень охотно согласился Василий, — но где взять денег? Это ведь, понимаешь, капитальный ремонт. Капитальный! Весь пол, все балки, новый накат… А заработки мои пали.

— Как же это так? Почему?

— Даже не знаю. Или я устаю по хозяйству. Или, понимаешь, фарту не стало… Только нет уже теперь у меня, почти нет, тех плавок, что были раньше. Случаются, конечно, удачи. Сегодня, например… А вообще-то редко. А если удач нет, нет и этих самых, без которых ни доски, ни бревна на лесном складе не дадут.

— Это плохо, но голову вешать не надо. Твоя теща Серафима Григорьевна женщина, как мне показалось, хозяйственная, хорошо знающая и меру и цену, вещам, — осторожно заметил Баранов, — у нее, я думаю, найдется кое-что для такого случая.

Василий Петрович настороженно оглянулся, проверяя, не слышит ли кто-нибудь их разговор. И, убедившись, что поблизости никого нет, все же предложил пройти в дальний угол участка, заросший густым малинником. Там он спросил Аркадия:

— Ты думаешь, у нее могут найтись деньги?

Аркадий Михайлович, не пряча улыбки, сказал:

— Не я один так думаю. — А потом как бы между прочим заметил: — Умнейший человек Прохор Кузьмич Копейкин. Если я обоснуюсь здесь на самом деле, он у меня будет первым советчиком и консультантом.

— Да, он весьма и даже очень башковит. Но как-то, понимаешь, легковат в словах и делах. Будто не живет, а порхает. А порхание ему уже не по годам. Он тебе, что ли, сказал про тещины деньги?

Баранов на это ответил так:

— Намекнул.

Василий Петрович вздохнул, потом сорвал малиновый лист, помял его в руках. Понюхал и спросил:

— А откуда у нее могут быть деньги?

— Вась! — сказал Баранов, кладя на плечо товарища руку. — Хорошо быть простым человеком. Простым, но не простаком. Иногда нужно кое-что не замечать «по целесообразности жизни», но жить с закрытыми глазами едва ли следует. Я ничего не утверждаю пока, Василий, но думаю, что все эти козы, свиньи, плантации заведены Серафимой Григорьевной не для научно-познавательных целей и не ради любви к живой природе. Или я ошибаюсь?

Василий подумал о чем-то, что-то взвесил в уме, потом сказал:

— Конечно, я ее не учитывал. Но ведь, Аркадий, понимаешь, рента, подоходный, страховка… Я ничего этого не знаю. Все она. Это с одной стороны.

— А с другой?

— А с другой, понимаешь, к ней ходит эта Панфиловна. С виду божья коровка, а вникни — ядовитая паучиха-крестовичиха. Видеть ее не могу. Она, понимаешь, кого хочешь может отравить. На порог бы не пускал… А с другой стороны, не запретишь же, понимаешь, теще…

— Конечно, конечно, — ответил нейтрально Баранов. — Мало ли вредных насекомых, которые сбивают с пути-дороги настоящих, хороших людей….

— Вот именно.

Василию не хотелось верить, Василий боялся верить и тем более признаться, что мать Ангелины способна вести двойную игру. Но чего ради доброжелательному человеку Баранову ни с того ни с сего порочить его тещу? Может быть, на его свежий глаз виднее это все, чем ему, привыкшему доверять во всем Серафиме Григорьевне? Никак нельзя было заподозрить в клевете или склочничестве и Прохора Кузьмича.

— Как ты можешь, Аркадий, и дня не прожив, сориентироваться во всем? Наверно, это у тебя с войны. Помню, бывало, займем населенный пункт, у которого мы и названия не слыхивали, а ты сразу разбираешься, где, что и что к чему. Да и людей взять. Случалось, человек и рта не раскроет, а ты по глазам читаешь его биографию. Это, верно, дар в тебе такой?

Сказав так, Василий снова задумался. Зерна сомнений заставили его кое о чем вспомнить. И это «кое-что» не обеляло его тещу.

— Может быть, ты и прав, Аркадий, — продолжал разговор Василий. — Но у нас, понимаешь, с нею очень хорошие отношения. И я не могу их портить. Ради Лины. Ради себя. Как я посмею начать разговор с ней на эту, понимаешь, довольно щекотливую тему? У нее, наверно, есть сбережения. И если ты можешь намекнуть ей, то хотя бы взаймы… или как-то еще, но под благовидным, понимаешь, предлогом и без обид найти вежливые ключи…

Василий Петрович сорвал еще один малиновый лист и растер его в руках, потом чуть ли не шепотом стал признаваться:

— Я очень, понимаешь, люблю дом. И дом будто в самом деле не дом, а я сам. И будто гибнет не он, а я… Мне очень нужно, Аркадий, для моего самочувствия вылечить дом от губки.

Лицо Василия Петровича теперь нескрываемо выражало страдание, даже вздрогнули губы.

Заметя это, Баранов пообещал:

— Поищем «вежливые ключи». И если, на худой конец, постигнет неудача, заем найдется. На этом и порешим.

На этом и порешили.

XII

Аркадию Михайловичу была отведена светелка на втором этаже. Туда он и отправился. Василий Петрович решил проведать кур. Теперь он это будет делать ежедневно. Хотя подкоп хоря и был засыпан щебенкой, перемешанной с битым стеклом, все же надо было поглядывать. А вдруг хитрый гость из соседнего леса ведет новый ход?

Все оказалось благополучно. Вернувшись в дом, Василий застал Лину спящей. Тут нужно было бы приписать еще несколько строк и полюбоваться вместе с Василием Петровичем живописно покоящимися на подушке пепельными косами молодой женщины, подивиться ямочке на ее плече и увидеть, как она улыбается кому-то во сне. Эти улыбки во сне хотя и наводили Василий Петровича на некоторые размышления, но разве человек волен в своих встречах во сне? От таких встреч никуда на уйдешь. Лишь бы их не было наяву.

И Василию Петровичу снились всякие сны. Разные свидания случались во сне и у него. Но это было до женитьбы. А после нее он видел другое. Дом. Цветущий сад. Огромных налимов и осетров. А сегодня, если он уснет, ему будет сниться губка или хорь, крадущийся, скалящий на него острые зубки и щурящий свои подлые, злые глазки.

Василий спал тревожно. Снился ему хорь. Он был в сапогах, в шляпе и с ружьем. Как тот знаменитый сказочный кот на обложке книги, которую давным-давно Василий Петрович купил своей дочери Лидочке. Василий Петрович, вооружившись двустволкой, крался по кустам и стрелял в хоря. Но дробь почему-то отскакивала от зверя, и хорь смеялся над ним.

Снилась и губка. Она была живой. Дышала и шипела: «Съем, съем, съем…»

А потом снилась Серафима Григорьевна. Поминутно оглядываясь, она шла по окраинным улицам города. За нею по-пластунски полз, как это было на фронте, Аркадий Баранов. И когда теща свернула в переулок, где стоял небольшой дом с вывеской: «Сберегательная касса», Баранов схватил Серафиму Григорьевну за подол юбки, крикнул: «Так вот где твои денежки!»

Это уже было под утро. Киреев проснулся и, словно желая уйти от сна, выбежал в трусах и майке из дому. Подбежав к прудику, он стал плескать на свое лицо воду одну пригоршню за другой, будто желая вымыть из своих глаз нехороший сон.