Изменить стиль страницы

— Волк подал голос…

Это письмо, как и первое, было напечатано на пишущей машинке. Но на другой, хотя также по всем правилам и без ошибок.

Вот оно:

«Октябрь 31 дня 1959 года.

Город Нью-Йорк.

Когда ты, проклявший меня брат, и ты, дважды обманутая мною первая и последняя жена Дарья Степановна, получите это письмо, меня уже, наверно, здесь не будет.

Ты добился своего. Теперь в моей душе пусто, как в старом погребе. Я расстался с чертовой мельницей, где черти проигрывают друг друга в карты, но я не вышел из игры стриженым дураком и рассчитался со всеми сполна и в полную силу. И, само собой, с Тейнером.

Тейнер не схотел мне отдать половину того, что он должен был получить за меня, и за мою встречу с тобой. Но я не из тех котят-подслепышей, которых можно обсчитать хотя бы на один цент. Я заявил шефу компании о своем отказе признавать правдой тейнеровское «аллилуйя» и прославления колхозу имени Двадцать первого съезда Коммунистической партии, которой Тейнер, может и не сознавая того, присягнул на воскресной гулянке в дальнешутемском лесу под влиянием водки и своего друга по реке Эльбе, коммуниста Стекольникова Ф. П.

Пожалевший половину своих доходов Тейнер потерял все. С него стали взыскивать задатки, которые он нахватал перед поездкой в Россию, и заставили книжку о Бахрушах написать меня. А так как я книг никогда не писывал, то ее написал другой человек с моих слов.

Не скажу, что эта книжка придется по душе тебе, или Дударову, или господину Стекольникову. И не скажу, что в ней нет перехлесту против правды. Я не вникал в это, я даже не перечитывал полностью того, что они написали. Не все ли равно? Не я, так другой перехлестнет. Но если перехлестнет другой, так он и получит за это деньги. Так лучше уж я. Коли уж волк, так и выть мне по-волчьи, да я и не мог отказаться от денег, которые положили передо мной сразу же, как я подписал каждую страницу книги под названием «Как они перегоняют Америку». Деньги мне были нужны, чтобы рассчитаться со всеми, кто обидел меня. На эти деньги я купил у Эльзы ферму. Я сказал ей, что хочу умереть хозяином фермы, которая так и так достанется Анни. И Эльза поверила мне. А через неделю я продал ферму молодому живоглоту. И у Эльзы нет теперь фермы, нет тополей и нет даже спальни. И нет меня, главного колеса. Ничего нет. Только деньги. Я рассчитался ими с лихвой за все ее милости ко мне и за то, что она выпила мою жизнь. Ей, как и Тейнеру, теперь будет над чем подумать.

Я еще не знаю, где мне осесть. Пока живу по отелям. Может, подамся в Швецию, где, говорят, горы схожи с Уральскими. А может, поселюсь в Англии. На прожитье у меня теперь есть, и еще останется, чем моему внуку Сергею помнить своего деда, серого волка. Ему я послал видимо-невидимо игрушек и забав. Не захотите отдать — ваше дело. Только зачем ребенка лишать радости? Можете не говорить, что это все от меня. Дед-мороз, в конце концов, мог все это принести ему. А игрушки ценные. На двести тридцать шесть долларов. И часы там же.

Вот и все. Считайте меня — кем вам лучше считать. Теперь мне все равно. Потому что я умер для вас теперь окончательно и бесповоротно.

К сему Трофим Т. Бахрушин»

Прочитав письмо, Петр Терентьевич позвал Сашуню и велел ей до буквы, до точки снять точную копию и передать ее потом ему вместе с письмом.

Когда Бахрушин читал письмо Трофима, ему казалось, что оно снова выбьет его из колеи жизни. Этого не случилось. Он всего лишь спросил себя: «А чего еще можно было ожидать от него, бесстыдно кичащегося своей собственной грязью? Чего? Но как сопоставить это письмо с письмом в Верховный Совет? Пусть оно не подписано, но ведь диктовал-то его один и тот же язык…»

Это не умещалось в голове Петра Терентьевича. Это было подлее всех подлостей, какие он мог себе представить.

Он надеялся, что жизнь пригвоздит подлеца и растопчет, как самую последнюю тлю.

LVI

Как хорошо бы сейчас побывать в Америке и своими глазами увидеть то, что так необходимо для завершения романа! Разыскать бы Эльзу, поговорить с ней. Побывать на принадлежавшей ей ферме. Узнать, что произошло с Тейнером. Он же не пишет. Не случилось ли что с ним?

Конечно, рано или поздно придет письмо и от Тейнера. Но письма не могут дать полного представления. Как бы они ни были подробны, все же увиденное дает больше пересказанного.

Хочется услышать, что думает о Трофиме Эльза. Интересно знать, как вел себя Юджин, зять Трофима по его падчерице Анни. Не остался же он чурбан чурбаном, когда старый волк лишил их фермы. Это все никак не обеднило бы последних глав. Но кто чем располагает, тем он и располагает.

Будем ждать вместе с Петром Терентьевичем и Стекольниковым письма от Тейнера. А они его ждут.

— Но хоть что-то он мог написать! — говорил Федор Петрович Бахрушину. — Не оказался же он, как и этот…

— Ни при каких обстоятельствах, — перебил его Петр Терентьевич. — За это я ручаюсь головой.

Бахрушин не ошибся и на этот раз. От Тейнера пришло письмо. С первых же строк письма Тейнер предстал как живой. Письмо будто говорило его голосом:

«Алло, Федор! Алло, дорогой Федор Петрович, товарищ Стекольников! Не держись за стул и выполощи рот от всех нехороших слов по моему адресу, которые у тебя навязли в зубах.

Дорогой Федор! Я не могу портить людям настроение моими письмами. Пусть это делают другие. Я всегда хочу нравиться. Это мой пережиток, от которого я не буду избавляться.

Что я тебе мог написать, когда некто притворявшийся набожным молоканином оказался змеей, рядом с которой кобра выглядит безвинной гусеницей. Он разрушил все мои планы и лишил меня всех контрактов. Он украл то, ради чего я возил его за океан. Он сумел так уронить мою репутацию, что тюрьма мне показалась самым лучшим вариантом, я мог предвидеть и то, что в результате его клеветы меня объявят врагом своей страны.

За контрактами, которые были расторгнуты, не замедлили их последствия — взыскание полученных денег. Отдав все, что было сбережено на тот день, который в России называется «черным», наша семья уже готовилась переезжать из дома с видом на Гудзон на чужом автомобиле, потому что мой «форд» ушел оплачивать долги.

Но!.. Федор, я говорю: но!..

Федор, я не могу сделать так, чтобы у тебя со следующей строки было хорошее настроение. Ты должен, хотя бы из солидарности, хотя бы в течение одной минуты, пережить хоть немного из того, что я переживал так долго. Кажется, сто лет. Потому что минута была длиннее недели, а неделя — годом.

Но… Но прибыл господин Хрущев. Прибыл господин Хрущев, и в первые дни ничего не изменилось в моей жизни. Ты же знаешь, как некоторые люди готовились к этой встрече и как потом, когда господина Хрущева Никиту Сергеевича услышали миллионы людей, что потом произошло в умах. Кое-что произошло в умах тех, кто уже отпечатал листы книги господина молоканина, в которой была перепутана даже география. Компания предпочла убыток скандалу и превратила книгу в бумажную вермишель до того, как бледный мистер Тейнер успел выехать из дома с видом на Гудзон.

Никита Сергеевич Хрущев, не зная о моем существовании, даже не может предположить, какое значение в моей жизни имел его приезд. О, если бы он знал, как я благодарен ему! Если бы я мог ему сказать, каким именем я назову ожидаемого ребенка, если это будет сын!

Теперь ты читай медленно… Очень медленно, иначе ты что-нибудь пропустишь мимо глаз.

Вечером, когда я думал, что можно продать еще на уплату долгов, на экране телевизора появился русский крестьянин Кирилл Тудоев, который, как сообщил диктор, в угоду американским вкусам и представлениям о России любезно согласился косить траву старинным способом и босиком, позируя известному журналисту и знатоку русского языка Джону Тейнеру, недавно побывавшему в России и вернувшемуся с книгой «Две стороны одной и той же планеты», которая представит несомненный интерес для всех желающих объективно разглядеть другую сторону земного шара.