Я разделяю Ваше мнение о французских и итальянских фильмах. «Красное и черное»[73] так могли сделать только французы — нация давней культуры Вольтера и Франса, Флобера и Мопассана и других художников пера и кисти… «Галльский острый смысл» не исчерпывает богатства исключительного характера французов. Я отношу «Скандал в Клошмерле» к шедеврам искусства, немыслимого в какой-либо другой стране, кроме страны Раблэ, Вольтера, Франса… Видели Вы этот фильм? Конечно, он недооценен у нас и только потому, что «в уме не чутком — нет места шуткам», (кажется, так перевел Борис Леонидович слова Гамлета?). А потом и смеяться над государством (Чего стоит хотя бы?.. Стихи это не моя стихия?), над армией, над партиями?.. Пусть смеяться беззлобно, жизнеутверждающе. Нет, нам еще очень, очень далеко до этого. До этого надо дорасти, а не «дожить и пережить»… Верно? Да. Французские и итальянские фильмы — это современное искусство. И счастливы люди, причастные к его созданию… Не далее, как вчера вечером, я посмотрел «Утраченные грезы».[74] (Кстати, кто придумал это пошлое название взамен отличного итальянского: «Дайте мужа Анне Дзаккео»?) Это же превосходный фильм, и сколько бы не поджимали губы наши ханжи — много еще на земле мест, где «честь девичья катится ко дну». Катится и будет катиться?.. Эх, Варлам Тихонович, Вы не представляете, как хочется мне еще поработать в кино! Реализовать хоть малую долю пережитого, передуманного, выстраданное… Обидно будет и знать, что известное тебе еще два десятка лет назад, только-только начинает проникать в сознание среднего кинематографиста. Не знаю, придется ли еще, но если — да, то я знаю, как много у нас людей, могущих создавать вещи, настоящие вещи! Только без классных наставников, без гувернеров! — с большим интересом ждал пьесу Погодина «Трое едут на целину». Дело в том, что эту же тему (вернее — нечто смежное) разрабатываю и я в своем сценарии (необходимое, вынужденное или не вынужденное приобщение все нового и все большего количества людей к производству материальных ценностей, в котором я вижу одну из примет времени, его осознаваемую! и неосознаваемую, но все усиливающуюся тенденцию.) Однако пьеса меня разочаровала. Погодин взял только следствия или, вывел их из ложных, выдуманных предпосылок. В общем, «мелкая пахота» с большим числом «огрехов». Конечно, до поры, пока время не «разминирует» зоны «запретных тем», напрасно видеть появления настоящих пьес и фильмов. Вот прочел я № 1 за 56 г., «Искусство кино» литературный сценарий Де Сантиса[75] (и еще двух) и «Люди и волки», и позавидовал и людям и волкам. Как они естественны! Как он и нравственны!.. Конечно, я не за «всеядную правду», но все же — правда, разумная правда хороших людей необходимое условие существования подлинного искусства!
Вы порадовали меня сообщением о крайней неискушенности Филипа Жерара[76] в обязательных наших критериях добра и зла. Это хорошо. Мое уважение к нему еще больше.
На этом поставлю точку. Варлам Тихонович. Я заслуживаю сочувствия — не осуждения. Привет Вам сердечный от всех нас — меня, Лили и Максима! Жму Вашу руку и желаю добра.
Да, образ тройки Вы развили хорошо. Но вот — на счет уверенности ее полета по знакомой, слишком знакомой дороге — это вряд ли…
В.Т. Шаламов — А.З. Добровольскому
Туркмен. 26 марта 1956 г.
Дорогой мой Аркадий Захарович.
Позвольте с самого начала поблагодарить Вас за любезное предложение Ваше в части присылки стихов в альманах. Посылки Вашей я еще не получал, но это дело второстепенное — важнее определить правильно свое собственное отношение к подобной ситуации, что можно сделать, конечно, и без альманаха. Нет, я не отношусь пренебрежительно к подобного рода возможностям и считаю, что публикация есть дело полезное и нужное и вовсе не нужно добиваться ее исключительно в московской или ленинградской печати. Писать для себя — это вовсе не значит отвергать всякую возможность обращения к читателю. Мне только затруднительно сказать, что же можно подобрать для северного альманаха такого, что представляло бы для них интерес. Стихи того времени (Левобережного) у меня есть, но это ведь стихи плохие, и вряд ли в них найдется что-либо путное. Стихи же последнего времени (даже на северном материале) для альманаха, конечно, не подойдут. В ближайшие же дни я постараюсь выбрать из старого и из нового все, что можно послать, и пошлю Вам, и Вас прошу решительной и твердой рукой отмести негодное, а остальное переслать в альманах. Письмо туда я заготовлю и тоже Вам перешлю. Не затруднит Вас эта комиссия? Или мне следует прямо адресоваться в альманах?
Ваше письмо получено мною в момент, когда тройка вновь делает скачок, сотрясающий всех пассажиров, и один вместительный чемодан вылетает, разламывается, и содержимое высыпается в грязь.
До Вас уже, конечно, дошло письмо ЦК о том, что из себя представлял Сталин как партийный вождь, как теоретик и как военный гений. Письмо, зачитанное на закрытом заключительном заседании съезда в присутствии представителей иностранных компартий. Письмо это начали читать в Москве месяц назад, но до сих пор только о нем и говорят в автобусах, в трамваях, в квартирах. Письмо читают на закрытых партийных собраниях, и чтение его занимает три с половиной часа.
В письме этом известное завещание Ленина впервые названо действительным партийным документом, а не «фальшивкой», как в этом уверяла нас печать более 25 лет подряд, «фальшивкой», за хранение которой давали 25 лет тюрьмы. Чрезвычайно многозначительным является оглашение письма Крупской в адрес ни кого другого как Каменева и Зиновьева[77] с просьбой оградить ее от оскорблений Сталина.
Чрезвычайной важности момент упоминания о новом расследовании дела об убийстве Кирова. Я видел вернувшихся из ссылок и лагерей бывших сотрудников Кирова, которые остались в живых и не устают твердить, что никакого Николаева не было в Ленинграде в момент убийства Кирова. Материалы этого расследования, несомненно, вызовут новый документ и, надо надеяться, новую оценку тех старых событий, которые даже
Фейхтвангера ввели в заблуждение. И вызовут новую, дополнительную оценку самого героя этих дел.
То откровенное признание с потрясающими цифрами расстрелянных — хотя бы делегатов 17 съезда, где из 133 человек президиума в последующие годы было расстреляно 92 человека,[78] оглашение письма Кедрова из лефортовского застенка, оглашение личного распоряжения Сталина о применении пыток на следствиях и т. д. и т. п. в огромном количестве — все это исключительной важности материалы.
Его военные подвиги — начало войны, прострация 16 октября 1941 года, его руководство войной по глобусу, его трусость и мнительность, смерть Постышева и сотни тысяч других смертей — все это нашло себе место в этом письме ЦК.
Вы, конечно, познакомились с письмом, так что я не буду передавать подробно его содержание. Во всяком случае, это следует считать документом значения огромного, превосходящего все, что в этом роде было до сих пор. Необходимость полной дискредитации этого «авторитета», который к концу своих дней сделался угрозой для жизни всех окружающих его, — стала, очевидно, насущной.
Однако в письме есть одно странное, бросающееся всем в глаза обстоятельство. Признав и отметив умерщвление сотен тысяч людей, развенчав его как партийного вождя, как генералиссимуса (в письме буквальное выражение: вот каков был этот гений), письмо ЦК не назвало его логически врагом народа, отнеся все его чудовищные преступления за счет увлечения культом личности. Это странная, вовсе не политическая трактовка (ибо в политическом смысле нет никакой разницы между сознательным врагом и совершающим государственное преступление зазнайкой) дела объясняется, возможно, необходимой ступенчатостью таких операций. Возможно также, что хотят дождаться результатов нового следствия по делу об убийстве Кирова, которое ведь представляет начало всего. Возможно также, что дальнейшее будет раздроблено на отдельные участки, и низвержение авторитета будет производиться по частям.