— В основном вино, — ответила Марти. — Когда я росла, то почти не сталкивалась с алкоголем, так что пришлось учиться на собственных ошибках. И я пришла к выводу, что вино мне подходит больше всего.

Бейли усмехнулась:

— Студенческий опыт?

— Моя первая вечеринка. Я потом проболела неделю. Какая-то убойная смесь. С тех пор я не могу пить коктейли, и вообще предпочитаю сок, — весело рассказала она.

— Расскажи о своей карьере, — попросила Бейли.

— Ничего особенного, можешь поверить. Моя карьера в журналистике началась в газете колледжа в Айове, — она кивнула в ответ на незаданный вопрос Бейли. — Да, я училась в Айове. Ничего захватывающего, но это была работа как раз для меня, где я смогла выразить свою индивидуальность.

— Каким образом?

Марти усмехнулась:

— Я любопытна, мне нравится задавать вопросы. Так или иначе, я решила, что журналистика — это для меня. Так вышло, что сразу по окончании университета, я попала на должность ведущей телевизионных новостей.

— Здорово. А где?

— Сначала некоторое время в Афинах, потом в Атланте. Господи, я ненавидела эту работу!

— Почему?

— Я сидела как наряженная мартышка и читала новости. Мне хотелось работать в городе, добывать репортажи, а не улыбаться в студии, читая текст с телесуфлера, как безмозглая курица.

Бейли отошла, чтобы выбросить пустые пивные бутылки.

— Где ты выросла? — спросила она, когда вернулась и вручила Марти свежую бутылку. Она удивилась, что за вопросом последовала тишина, и еще больше удивилась печальному выражению лица Марти, когда взглянула на нее. Бейли села и сняла темные очки, чтобы посмотреть ей в глаза.

— Плохой вопрос?

— Я раньше думала, что мое любопытство связано с тем, что меня интересует жизнь других людей, хочется узнать о них. А на самом деле — чем больше вопросов ты задаешь, тем меньше спрашивают тебя самого.

Бейли кивнула:

— Итак, в семье, где ты выросла, не было алкоголя. Родители были политиками? — спросила она.

Марти ответила на вопрос улыбкой и помотала головой.

— Хорошо, нет… Тогда — монастырь?

Марти засмеялась:

— Думаешь, я бы не добралась до запасов вина монастырской общины? — она вздохнула. — На самом деле, я представляю собой результат системы воспитания в приемных семьях.

Бейли молчала, ожидая, решится ли Марти продолжить свой рассказ.

— Мои родители и старшая сестра погибли в автокатастрофе, когда мне было два года, — она указала на маленький шрам на подбородке. — У меня осталось лишь несколько шрамов. Видимо, автомобильное сиденье меня защитило.

— Сочувствую… — автоматически произнесла Бейли. Она заметила этот шрам еще в первый день знакомства, впрочем, он не портил внешность Марти, а скорее наоборот, добавлял ей привлекательности.

Марти смущенно отошла к кромке воды:

— Я их не помню. У меня сохранилось несколько фотографий, но ничего более. — Она оглянулась на Бейли, которая тоже подошла к воде. — Меня отправили жить к моим тете и дяде — он был братом моей матери — в Айову. Это были простые люди, фермеры, которые изо всех сил старались обеспечить своих четверых детей, — она грустно посмотрела на Бейли. — Они содержали меня до шести лет. Потом меня взяла к себе бабушка, но у нее было не очень хорошее здоровье. И когда она заболела еще сильнее, меня отправили к ее младшей сестре в Миннесоту. Но что-то не сложилось, и я снова оказалась у дяди и тети в Айове.

— А что произошло, почему не сложилось? — Бейли понимала, что эта тема заставляет Марти чувствовать себя неуютно, но не могла унять свое любопытство.

— Во-первых, они не привыкли к тому, что у них есть ребенок. К тому же я тогда упала с велосипеда и сломала руку, — сказала она, указывая на свое левое предплечье. — А потом я разболелась. Началось с бронхита, продолжилось пневмонией. Несколько недель провела в больнице.

— И не было страховки?

— Не было. И еще — проблемы с одноклассниками. Это выглядело так: они все просто цеплялись ко мне каждый раз, когда им этого хотелось. Я была во втором классе. В тот год, когда мне пришлось вернуться в Айову, — она поморщилась. — Эти дети меня ненавидели. И я не знаю, почему. Я не была плохим ребенком, не была нищей. Просто держалась в стороне.

Марти встала, и Бейли посмотрела ей вслед, как она отошла к перилам, облокотилась на них, спиной к дому, глядя на волны залива, будто зачарованная их движением. Или, возможно, они просто ее успокаивали.

— Когда в школе начались рождественские каникулы, за мной приехала на автобусе пожилая леди. У нее был мой старый коричневый чемодан, — она повернулась лицом к дому. — В восемь лет. Потребовалось ждать две недели, пока удалось найти другую приемную семью. Так я пропустила Рождество в том году, — она отошла от перил и снова села. — Я потеряла счет семьям, в которых я жила. В последнюю из них я попала, когда училась на втором курсе колледжа. Грэхемы. Это были хорошие люди. Они заставили меня поступить в университет, и помогали мне, как только могли.

Бейли снова сдвинула на нос свои темные очки, пытаясь заглянуть в глаза Марти. Она не могла понять, почему не лице Марти не было заметно сожаления. Она казалась совершено спокойной. Возможно, это был единственный способ справиться с прошлым?

— Адское начало жизни, да?

— Да. Но как я предполагаю, я действительно не осознавала, насколько моя жизнь отличается от других детей. Я сменила так много школ, что наверное, именно благодаря этому и появилась моя привычка — задавать сотни вопросов. Новые люди. Новые места… — она пожала плечами. — Вероятно, став взрослой, я переживаю это тяжелее, чем когда была ребенком. Теперь я знаю обо всех тех вещах, которых была лишена в те годы, — сказала она спокойно. — Я не виню моих дядю и тетю. Они не планировали появление пятого ребенка. Но все же это немного пугает, когда понимаешь, что единственные родные люди, которые у тебя остались в мире, не хотят тебя видеть, — она отвела взгляд, но Бейли успела заметить, что ее глаза наполнились слезами. — И теперь, уже будучи взрослой, я понимаю, что это ад: знать, что в моей жизни нет никого.

Бейли не знала, что ответить, и она не собиралась говорить о собственной жизни, но все же сказала одну вещь, которая, как она надеялась, могла иметь значение.

— Я понимаю… Я знаю, что ты чувствуешь, — сказала она.

Марти осторожно посмотрела на нее:

— Ты…?

Бейли кивнула:

— У меня ситуация иная. Но все же…

— Ты переехала в Браунсвилль из-за болезни, — напомнила Марти.

— Да, это моя мать. Я перебралась сюда, чтобы заботиться о ней. У нее болезнь Альцгеймера, — пояснила она, удивляясь тому, как сухо это прозвучало. — Моя мать уехала из Хьюстона более десяти лет назад. Здесь у них был пляжный домик, практически на заливе, — сказала Бейли, подходя к воде. — Ниже Порта Изабель. Ему уже много, много лет. Моя мать была школьной учительницей, она привозила меня и брата, и мы жили здесь в течение лета. А в свободные дни приезжал и мой папа.

— Наверное, он тоже полицейский?

Бейли покачала головой:

— Нет, пожарный. Так же как и его отец. Мой брат пошел по их стопам, а мне захотелось чего-то другого. Я даже не знала, чего именно, пока не пошла в колледж, и там выбрала полицию. — Она улыбнулась, вспомнив тот день, когда рассказала об этом матери. — Мы с мамой постоянно спорили, но все же были с ней очень близки, насколько это только возможно. Она была моим лучшим другом, хранительницей секретов и моей семьей.

— Они разведены?

Бейли помолчала.

— Нет, не разведены, — у нее не было настроения объяснять подробности. — Но она — это все, что у меня есть. И я бросила свою жизнь в Хьюстоне, чтобы заботиться о ней. Но у меня ничего не получилось. Примерно через шесть месяцев стало очевидно, что она не может оставаться одна, пока я работаю. Она уходила из дому и могла заблудиться. Однажды мне позвонили соседи. Они обнаружили ее в заливе, по пояс в воде. Она была в одежде и в шлепанцах. Ну, по крайней мере, в одном шлепанце. — Бейли улыбнулась. В этом не было ничего смешного, но тогда, по крайней мере, ее мать еще была в состоянии приходить в сознание и поговорить о случившемся. Тогда они вместе посмеялись над этим случаем. Кажется, это был последний раз, когда они веселились вместе.