— И все сговорились уйти от меня? — прохрипел Будакен.

Кулаки его сжимались. Хош запрятал его меч под ковер, зная дикие вспышки гнева своего хозяина.

— Не то что сговорились, — отвечал Асук, — а больше вожаки нас подбивали. Я им говорю: «А вы знаете, что значит: «он мне хлеб дает»? А те отвечают: «Трусливый ты козел, Асук! Будакен не хлеб тебе дает, а крошки от того хлеба, что сам ест». И некоторые недовольные саки тайком съехались на берегу реки Яксарта в тот самый день, когда мы устроили скачки и праздник.

— Кто же тогда был? Говори имена всех! — Будакен навалился на Асука и своей могучей рукой придавил его к ковру.

— Всех назову, всех! И я сам там был тоже. А больше всех говорил против тебя тот охотник, который приехал на твоем жеребце Буревестнике…

Будакен отпустил Асука, встал и поглядел кругом — скифы, приблизившись, стояли молча, и их глаза впивались в Будакена. Спитамена среди них не было.

Скифы шепотом переговаривались. Все слышали рассказ Асука и ждали, как поступит их князь. Будакен ведь ничего не делает так, как другие, а все по-своему.

А Будакен похлопал по плечу Асука, засмеялся, и никто не мог понять, что у него на уме.

— Пей, Асук! В нашей степи тебе такого вина не дадут! Рассказывай дальше. Куда же ушли мои слуги? К какому князю? Не к хитрому ли старику Тамиру?

Асук, упиваясь вином, продолжал:

— Свой собственный выселок сделали, особое кочевье около каменного бока Скроша. «Будем жить вольные, — говорят, — никому не будем кланяться!» И я хотел было там поставить шатер, да думаю: подожду еще, посмотрю, что дальше будет. Будакен — мой хозяин, он мне хлеб дает, зачем я его брошу? Вот меня Гелон и послал к тебе, чтобы я все рассказал. Девять раз менял я коней на наших сторожевых курганах. Днем и ночью скакал, чтобы тебя остановить и скорее вернуть обратно к твоим стадам.

Будакен стал громко хохотать:

— Ты думаешь, старая ящерица, что я вернусь сам доить кобылиц? Пусть остаются недоенными — жеребятам больше молока достанется! Ты думаешь, старый Сагил Асук, что я поскачу за моими слугами и буду просить их вернуться к старому хозяину? Пусть бог Папай даст всем сакам столько же косяков, сколько он дал мне. Вперед! Вперед!.. — прогремел Будакен. — Где же этот плясун с пришитой бородой? Что же, он думает споить нас вином в этом рабате, полном верблюдов и блох, и затем нас пьяных перевязать веревками? Зовите его сюда, а то я сам пойду его разыскивать…

А Фейзавл, величественный и прямой, в длинной лиловой одежде, с пестрой повязкой на голове, с новой, каштановой завитой бородой, уже входил во двор, сопровождаемый несколькими тощими слугами. Один из них на блестящем подносе нес разрезанную звездою дыню.

Фейзавл, склоняясь, приложил ладонь ко лбу:

— Княжна Рокшанек шлет тебе эту дыню, чтобы ты накормил ею своего прекрасного коня. Она хочет повидать твое великолепие и силу, а также твоих смелых воинов. Она сейчас ждет тебя.

Будакен приказал шести скифам оседлать коней, взять оружие и следовать за ним, а остальным оставаться неотлучно около вьюков. Он скинул согдские шаровары и переоделся в скифскую одежду.

— Смотрите не отходите от коней, держите оружие около себя и не верьте ласковым словам согдаков! Одного воина я пришлю обратно, когда приеду ко дворцу, чтобы вы знали, что с нами случилось.

Будакен и шесть скифов выехали из рабата, а на ковре, обнявшись с пустым кувшином, лежал Асук и бормотал:

— Сагил Асук — умный человек: он и от Будакена получает хлеб, и товарищам поможет!..

Оставшиеся скифы сидели вокруг Асука и старались разузнать от него, что произошло в кочевье Будакена.

ГОВОРИТ ЦАРЬ ЦАРЕЙ

Потянулись узкие, кривые переулки, сбитые из глины глухие стены: за ними прятались дома, дворы и сады. Вся жизнь затаилась где-то там, внутри дворов.

Кругом ступенями, одна над другой, громоздились плоские крыши. На них женщины растягивали для сушки длинные белые и синие холсты. Смуглые полуголые дети влезли на заборы, бросали пращами глиняные пули и испуганно прятались.

Встречные согды в полосатых одеждах пробирались вдоль заборов и прижимались к стене, чтобы пропустить всадников, сверкающих оружием, яркими плащами, едущих на храпящих необычных конях.

В центре города на холме возвышалась мрачная пузатая башня. Перед ней была небольшая квадратная площадь, окруженная глухими стенами, за которыми виднелся бесконечный ряд плоских крыш, усеянных народом. Красные, оранжевые, зеленые с белым, полосатые одежды на женщинах и детях, которые держались отдельными группами. Мужчины, так же пестро одетые, сидели на стенах, и их желтые, синие и красные головные повязки казались большими цветами.

Посреди площади стоял каменный кубический жертвенник; над ним вился легкий дымок. Около жертвенника ходили два старика в белых длинных одеждах и веерами раздували тлеющие угли. Чтобы не оскорбить дыханием священного пламени, рот стариков был завязан квадратным лоскутом белой материи.

Вдоль одной стены выстроилась линия пеших согдских воинов, вдоль другой — всадники. Всего их около сотни. Все они были одеты по-разному. Одни — в вязанных из веревок панцирях, другие — в кожаных. Лошади и большие, и мелкие, разных мастей.

Фейзавл со своими слугами вместе со скифами проехал вокруг площади и остановился под стеной башни.

— Князь Будакен, сейчас на этой площади ты увидишь моления и затем передвижения воинов!..

— Ты видишь, что здесь делается? — зашептал Будакену на ухо Хош. — Поедем обратно. Мы еще успеем пробиться к своим. Здесь сотня воинов! Нас зарежут и сожгут на этом камне.

Ворота в углу площади отворились, и пронзительно загудели трубы и засвистели флейты. Вышли парами восемь музыкантов. Впереди флейтисты, за ними барабанщики и сзади трубачи с длинными прямыми кожаными трубами, концы которых были протянуты над головами передних музыкантов. За ними показались в белых халатах несколько мальчиков-певчих. Дальше шел дряхлый старик в высокой шапке, закутанный в лиловый плащ. Два молодых жреца поддерживали старика под руки, а один шел сзади, держа конец просторного плаща. Вышли еще три пары жрецов в высоких колпаках и длинных широких накидках.

Вся процессия расположилась перед жертвенником. Музыканты замолкли. Певчие спели заунывную, тягучую песню. К жертвеннику подвели старого жреца, и он дрожащими руками вынул из подставленной ему корзины несколько веток и, прикрыв рот широким рукавом, чтобы не осквернить жертвенник своим дыханием, бросил ветки в огонь. Растения затрещали, заклубился душистый голубой дымок. Потом жрец вылил в огонь две чаши вина и масла, отчего большими языками вспыхнуло пламя. На всех крышах раздались громкие восклицания:

— Агни[178] принял нашу жертву! Агни любит нас! Агни услышал наши молитвы!

Молодой жрец тонким голосом запел старинную песню из священной книги Заратустры:[179]