— Уже светает, пора собираться в дорогу! Подымай молодцов.

Когда скиф пришел в себя, Будакен добавил:

— Ты сейчас же вытащишь из ямы всех пятерых рабов и снимешь с них цепи. Я им прощаю их упрямство. Они могут уходить на все четыре стороны. От них нет никакого толку: работать они не могут. Зря приходится их кормить. Среди них есть два мага из Гиркании с длинными бородами. Пусть помолятся своим богам, чтобы моя поездка была удачна. Все это им может растолковать тот бродяга-охотник в красном согдском платке, который укрощал Буревестника. Там еще есть один больной, в язвах. С него цепи не снимать, а пусть жрец Курсук совершает над ним молитвы и пляшет с бубном, чтобы из больного вылетел злой демон. Раны ему надо вымыть коровьей мочой[166] и смазать бараньим салом. Но ни в коем случае не дать ему убежать. Он может пригодиться для обмена пленных. Потом… Как только старый князь Тамир проснется и поест, мы отправимся в путь. Смотри, чтобы к тому времени и кони и запасы для дороги были готовы.

БУДАКЕН ОТПРАВЛЯЕТСЯ В ПУТЬ

По жемчужной, ослепительно светящейся степи двигалась группа всадников. Трое ехали рядом. Будакен, в темной дорожной одежде, сидел на гнедом крепком жеребце. Расшитые пестрыми узорами штаны были заправлены в желтые сапоги без каблуков, с остроконечными, загнутыми кверху носками. Переметные сумы за седлом были туго подтянуты сыромятными ремнями. Все на Будакене и его коне было прилажено удобно ввиду далекой поездки.

Рядом на высоком сером в коричневых крапинках жеребце сидел князь Тамир, согнувшийся, высохший, с белой редкой бородкой, торчащей из-под красного, обшитого жемчугами башлыка. Его ястребиные глаза пристально оглядывали далекий горизонт, а впавший рот беспрерывно шевелился. Третий всадник был молод, красив, в новой шелковой куртке с вышитыми на ней птицами и цветами. Широкие полосатые штаны были подхвачены у щиколотки серебряными цепочками. Он уверенно сидел на высоком золотисто-желтом жеребце с белым хвостом. Круп коня был покрыт малиновым чепраком, обшитым золотым позументом. Конь, согнув крутую шею, грыз удила, порывался вперед, но твердая рука князя Гелона сдерживала его.

Впереди, в ста шагах, ехали четыре дозорных воина. Сзади следовала густая толпа всадников — большая часть их была с тонкими копьями, украшенными у острия пучком красных волос. Один держал древко с поперечной перекладиной, на которой сидели три медных сокола с колокольчиками в клювах, под ними свешивались три белых конских хвоста.

Это был боевой знак старого князя Тамира, желавшего лично проводить Будакена до границы подчиненных ему кочевий.

Вьючный караван Будакена был отправлен заблаговременно, за несколько часов, и должен был сделать в условленном месте привал при заходе солнца.

Когда всадники поравнялись с небольшим кочевьем, около десяти шатров, к Будакену подскакал Кидрей и указал на темно-серого верблюда с подвязанными коленями, лежавшего около рваного и почерневшего от копоти и времени шатра.

Будакен, как кочевник, помнящий наружность каждого животного из его стад, сейчас же узнал верблюда, которого на его празднике развязала смелая молодая невольница. Он крикнул князю Тамиру, что догонит его, и хлестнул плетью коня, помчавшегося крупными скачками по растрескавшейся глинистой земле. За ним поскакал Кидрей.

Около шатров сорвалась навстречу свора лохматых собак, давившихся от злобного лая. Старуха, в длинной, до пят, полинявшей рубашке, тощая и сморщенная, вышла из шатра и стала вглядываться в Будакена, прикрывая глаза коричневой рукой, украшенной медными браслетами и перстнями.

— Зачем вы врываетесь в шатры, если мужчины уехали на охоту? Уезжайте скорее домой!

Кидрей быстро заговорил, но Будакен остановил его величественным жестом руки:

— Чей это верблюд?

— А зачем тебе знать? Ты откуда? Не послан ли ты жадным Будакеном, который каждый день прибавляет нового коня к своим табунам и нового верблюда к сотням своих стад? А у нас нет скотины, чтобы привезти топлива из степи, и мне все самой приходится таскать на согнувшейся спине.

— Но Будакен не только увеличивает свои стада, он также дарит скот своим братьям по урану. Разве не Будакеном подарен этот верблюд?

— Что ты шипишь, старуха? — шепнул Кидрей. — Ведь сам Будакен говорит с тобой…

Услышав имя всесильного князя, который имел власть убивать, судить и миловать каждого из их рода, старуха поспешно накинула себе на голову край рваного платка и упала на землю, к ногам пятившегося коня, стараясь поставить его копыто себе на голову.

— Прости меня, неразумную, выжившую из ума старуху! — завопила она. — Сказала я по старости глупое слово. От голода все это, меня злость охватила. Хлеба нет, баранов нет, сын два года бродил, только Папай знает где…

— Встань и ничего не бойся! — сказал невозмутимо Будакен. — Как же зовут твоего сына и где он бродил два года?

Старуха поднялась, покрытая пылью, и стала всматриваться в Будакена:

— Кажется, что верно ты Будакен! Удила у тебя в самом деле золотые. Мой сын уходил погонщикам караванов в Вавилон, а оттуда еще дальше — на берег моря, к тем не верящим в наших богов иноземцам — явана и киликаса,[167] которые бесстыдно ходят без штанов, с голыми ногами. Недавно приехал он на коне, с чепраком и уздечкой. Теперь меня прокормит… Ведь когда конь дома, то можно конец мира увидеть…

Будакен слушал внимательно болтовню старухи. Поездка Спитамена в Киликию к грекам вызвала новое подозрение недоверчивого князя. Он был бы рад еще порасспросить старуху, которая уже приглашала его сойти с коня и отпить овечьего молока. Но Будакен приблизился к самому шатру, не слезая с коня, и заглянул внутрь, приподняв грубый шерстяной полог.

В глубине, на полуистлевшем ковре, молодая женщина в яркой красной одежде крутила каменный жернов, растирая зерна пшеницы. Сквозь рваную дыру в крыше шатра падал косой луч и освещал смуглую руку с бронзовым браслетом выше локтя и красный платок, окутывавший шею и подбородок, — знак замужества. Глаза женщины, черные и смеющиеся, с прямой линией бровей, соединенных синей краской, показались Будакену знакомыми.

— Откуда эта труженица? — обратился Будакен к старухе, повернув коня от шатра.

— Откуда? Я этого не знаю! — отвечала говорливая старуха. — Она приехала в синюю лунную ночь на темно-сером верблюде. Конечно, мой сын достал ее. Шеппе-Тэмен достанет даже из-под земли все, что задумает… Только я хотела, чтобы он сидел дома, а не разъезжал по горам и равнинам. Тогда бы не страдало материнское сердце. А то я боюсь, что мне однажды привезут его тело без головы.[168]

Будакен, не слушая больше старуху, поскакал вслед за тихо двигавшимся по степи отрядом князя Тамира.

— Здесь живет тот охотник, что поймал моего Буревестника. Он добавил к своей добыче и темно-серого верблюда, а та бесстыдница, что развязывала его, кажется, стала его женой…

Под Гелоном конь запрыгал, и князь воскликнул со злобой:

— Как ни корми паршивую собаку, ее всегда тянет к падали!..

— Все мы когда-нибудь станем падалью, — произнес шипящий тихий голос.

Князья обернулись и увидели около себя Спитамена. Он был в той же рваной, бедной одежде, подпоясан ремнем, на котором висели небольшой меч и кожаная сумка с дорожной чашкой.

Изогнутый лук и колчан, туго набитый оперенными стрелами, были прикреплены по обе стороны чепрака. Конь Спитамена, степняк-сауран, серый, с темной полосой вдоль хребта, небольшой, но крепкий и горбоносый, был настоящий берк,[169] на котором скифы отправлялись в дальний путь, не боясь никаких лишений.

Вскоре князья остановились. В этом месте скрещивались главные степные тропы: на северо-запад — к Ховарезму,[170] на юг — в Сугуду и на восток — к тохарам. Множество колодцев, обложенных ветвями саксаула, было разбросано посреди истоптанной скотом, выжженной степи. Большой каменный идол, высеченный из цельного камня, глядел слепыми, выпуклыми глазами, держа в руках каменную чашу. Князь Тамир, а за ним и все остальные путники спешились и поочередно положили идолу в чашу по кусочку вяленой баранины, лепешки или несколько зерен ячменя.