Казалось бы, в последнем романе трилогии — «23 000» — Сорокин обнажает противоречия созданного им самим «ледяного» мифа, перенося внимание на жертв ледяного проекта — людей, которые оказываются чем-то большим, чем мясные машины. В первую очередь, это касается главной героини — русской эмигрантки Ольги Дробот, которая, попав под молот ледяного «отбора», выжила, но потеряла родителей. Она находит интернет-сообщество товарищей по несчастью и пытается разоблачить Братство. Впрочем, борьба вскоре приводит ее в секретный концлагерь на территории Китая, организованный Братьями для тех, кто пытается докопаться до их тайн. Узники лагеря обдирают дохлых сук, изготавливая специальные ремешки для ледяных молотов. Ольга и ее соратник Бьорн, сбежав из лагеря, становятся участниками последнего ритуала Братства, наконец-то достигшего своей главной цели — собравшего вместе все 23 000 людей-слов «сердечного языка».

Однако проявленные в романе «23 000» интерес и сочувствие Братьев к нескольким «мясным машинам» почему-то напоминают о лицемерной улыбке Дориана Грея, появляющейся на его портрете после того, как он, вопреки обыкновению, пожалел очередную жертву[974]. Так и в сочинении Сорокина: сюжетное поражение Ледяного Братства лишь при поверхностном взгляде опровергает придуманный автором миф, а на самом деле служит максимальному укреплению стоящей за ним логики. Чтобы убедиться в позитивном эффекте поражения Братства, достаточно обратиться к финалу романа, завершающему и всю трилогию, а оттого особенно значимому.

Тот факт, что Ольга и Бьорн, сбежав из концлагеря, оказываются вовлечены в последний ритуал Братства, как выясняется, был заранее спланирован самими Братьями. Сам побег, оказывается, был формой отбора «мясных машин», достойных участвовать в ритуале в качестве ассистентов, — Ольга и Бьорн должны держать на руках двух избранных младенцев. «Вы должны держать их в Круге <…>. Никто из наших не может это сделать, потому что каждый должен быть на своем месте. Это и есть Ваша Великая Помощь Братству». Разумеется, по здравому размышлению, этот аргумент абсурден: малышей вполне можно устроить на каких-нибудь стульчиках или кроватках. Но нет, Сорокину важно подчеркнуть, что Ольга и Бьорн избраны Братством. За что? Да все за то же: «Потому что в них есть тоска по Свету, — кивнула Ц. — Хотя они не знают о ней! — тряхнул густой бородой Одо» (с. 671). Более того, оказавшись среди Братьев, Ольга и Бьорн — даром что претерпели столько мытарств в «ледяном» концлагере — дрожат от счастья: им так хорошо, «как бывает только в детстве, когда рядом родные, которые любят, защищают и берегут тебя. Обливаясь слезами, они стали целовать руки братьев и сестер Света, забыв свое прошлое, забыв мучения и опасения, забыв страдание и ожидание, забыв страшную жизнь последних месяцев. Руки братьев и сестер были рядом. Братьев и сестер, которые вели их к Счастью, к Свету» (с. 673–674).

Эта экзальтация не иронична: Сорокин действительно воспроизводит стилистику, более всего напоминающую о соединяющей соцреализм и мифологизм патетике Александра Довженко или его эпигона Олеся Гончара или же о более поздних версиях этого дискурса, сбереженных А. Прохановым. Правда, если раньше стилистика такого рода была всегда у Сорокина «чужим» — в конечном счете деконструируемым — словом, то в «23 000» это слово становится в полной мере «своим». В унисон со стилевыми метаморфозами в этой сцене мифология Льда не только не подрывается — напротив, она покоряет своих заклятых врагов, превращая чужаков — в родных. Если Братья Света — апостолы новой церкви, то Ольга и Бьорн — жрецы и паства в одном лице. Миф Братства на глазах приобретает новое, хотя и вполне традиционное, измерение: учение Братьев бессмертно, потому что оно верно (в данном случае: эмоционально убедительно и вообще светоносно). То, что «хорошие» герои, вопреки ожиданиям, не уничтожены, а приняты Братьями, как комсомольцы — партийцами, делает даже более или менее приключенческий сюжет аргументом в пользу «ледяного» мифа.

Во-вторых, в результате ритуала каким-то образом все Братья и Сестры Света оказываются мертвы, и живыми на острове остаются только Ольга и Бьорн. Но разве смерть избранных свидетельствует об их поражении? Наоборот, по аналогии с христианским мифом нетрудно представить себе, что чистые души Братьев и Сестер отделились от бренных тел и слились со Светом. Даже и вне христианских ассоциаций совершенно ясно, что Братья Света выступают в роли очистительной жертвы — иначе говоря, «козлов отпущения», принимающих на себя все грехи XX века, не исключая коммунизма, нацизма, современного консюмеризма и корпоративного рабства[975]. Но как доказывал Р. Жирар, жертва, принимающая на себя грехи племени, и есть наивысшее воплощение сакрального: «Для того чтобы сакрализация была эффективной, жертва должна принять на себя все насилие, от которого общество таким образом освобождается. <…> Жертва несет груз несовместимых и противоречивых значений, которые — в сочетании — и создают сакральность»[976]. Иными словами, смерть 23 000 В. Сорокину нужна как наиболее сильный способ утверждения подлинной, неподдельной сакральности «ледяного» мифа.

Сакральность принесенной жертвы недвусмысленно акцентирована тем, что, увидев мертвых Братьев и Сестер, Ольга и Бьорн немедленно обретают Бога (финальная глава так и называется: «Бог»). Иначе говоря, расставшись со смертными телами, Братья Света не отменяют материальный мир, а приносят людям Свет, то есть Бога:

Этот апофеоз написан так плохо (желаемая профессия вязнет в словесном однообразии: только слова «произнес»/«произнесла» повторяются пять раз, а тут еще и нарочитые повторы: «вздохнула» — «выдохнул», «крикнул» — «прошептала»…), что наводит на подозрения о пародии. Но нет, Сорокин все так же мучительно серьезен. Больше того, учитывая, что эти новые Адам и Ева избраны принесшими себя в жертву Братьями, вполне можно увидеть в этом финале символику бессмертия «ледяного» мифа, подхваченного на этот раз «тоскующими по свету» людьми, преодолевшими таким образом удел «мясных машин».

Если поначалу казалось, что «23 000» — попытка деконсфукции ледяного мифа с точки зрения Другого сознания, в данном случае — сознания «мясных машин», то финал романа свидетельствует о полном поглощении Другого. Другие легко отказываются от своей оппозиционности, поскольку зачарованы «истиной» мифа и радостно воспринимают (подбирают) оставленное Братьями Света добровольное подчинение сакральному абсолюту, тем самым превращаясь для исчезнувших Братьев — может быть, в незрелых, но определенно — в своих.

Как видим, последний роман трилогии не снимает ни одного из противоречий, явленных ледяной доктриной. Более того, он вновь — и с той же истовостью — предлагает диктатуру сакрального.