Удивляюсь; так просто, а мне самому в голову не приходило.

— Как думаю? Пробуй, за это никто тебя по лбу не стукнет! А еще, чего доброго, и выйдет…

Провожаю Комашку к центральной аллее, с этим парнем надо быть вежливым. Кто знает: может, действительно в будущем он оправдает свое звание садовника.

— Отчего это ваши девчата надо мной смеются?

— Не пасуй, товаришок: смех — не грех, от смеха человек умнеет.

Забавный хлопец, выйдет из него толк!

А с Мелешко Логвином Потаповичем я еще поговорю. Он мне давний друг. Бывает, сядем мы с ним в праздник и выпиваем до слез. Только это не мешает нам иногда так дискутировать, что оба вспотеем до росы на лысинах. Э-э, я вижу тебя насквозь, глубокоуважаемый Логвин Потапович! Знаю твое слабое место, знаю, что ты моей критики побаиваешься, хотя я никогда не принадлежал и не принадлежу к кадровым критиканам.

Есть еще у нас такие мельницы: есть у него что сказать или нет, а лезет на трибуну, только бы ему хоть немного похлопали в ладоши. Критиков этой масти я сам не переношу, называю их грушевыми клопами. В садах водится вредитель по названию грушевый клоп. Страшен он не сам по себе, а тем, что, ползая по листку, выделяет очень много экскрементов. Загаживает ими весь листок, закупоривает поры, и растение, усеянное грушевыми клопами, желтеет, чахнет, задыхается.

Был у нас как-то один — куда! В десять раз въедливее, чем товарищ Зюзь. Я его иначе и не классифицировал, как Клопикус Столярчукус Житомирский. Родом этот тип был из Житомирской области, из Полесья, оттуда, наверное, от коллективизации сбежал, а к нам присосался. Я тогда сад начинал закладывать, дни и ночи в тревогах, в беспокойстве, а Столярчук тем временем, как ворон надо мною — кар! кар! Как только собрание, так у него уже язык болтается. Умел он перед людьми позванивать пустопорожними фразами!

— Уважаемые товарищи граждане, разве ж это хорошо? Оставит нас Братусь без штанов, проглотит всех червоных запорожцев его непродуманный сад!..

И пошел, и пошел… Послушать его, так действительно выходит, что вознамерился Микита проглотить всю Кавуновку.

Столярчук даже заметку в районную газету обо мне нацарапал. Злонамеренно, мол, подрывает Микита Братусь экономику артели, а секретарь партячейки Карпо Лысогор, вместо того чтобы разоблачить вредительские прожекты, потакает Братусю. Не знаю, кто сидел в редакции, а только не разобрались и прямо бу-бух! — рубанули сплеча… Оришка моя в панику ударилась, да как раз Лысогор и Мелешко наведались.

— Обожди… — говорят ей. — Микита еще натворит нам чудес.

Потом, когда сад мой уже поднялся, когда стало богато родить, Столярчук, повернув флюгер по ветру, начал обхаживать меня, лезет в сад да все метит на сбор черешен.

Неохотно посылал я его в черешневый квартал, невыгодно было для артели: прожорливый оказался, как гусеница. Я уж просил пасечника:

— Кормите вы Столярчука медом, напихайте его доотвалу перед тем, как он идет в черешневый квартал… Вы же знаете, как ценятся наши черешни!

Думаете, помогло? Клопикус и меду нажрется, и для черешен место найдет. Сядет под деревом, зажмет в ногах полное ведро черешни и говорит, говорит (да все так складно), и тем временем на язык по ягоде — кидь, кидь! — и так, пока ногтями дна не царапнет. Утрется, встанет — и косточки возле него не найдешь (а мне ж косточки нужны!). И где оно в нем помещалось? Был бы человек как человек, а то ведь мизерное, червивое и в то же время такое прожорливое и на вранье неутомимое. Много он мне попортил крови… Приказал долго жить. Как-то, налакавшись самогона, заблудился ночью, забрел в болото и совсем на мелком месте утонул. Бесславный конец… Ползал человечек по земле, разъедали его пережитки, сам он старался разъедать других, а утонул в болоте — и никто его добрым словом не помянет.

Логвин Потапович хорошо изучил мой характер и мои принципы. Когда приближается отчетно-выборное собрание, Мелешко раскрывается мне навстречу, как медонос, сладкими посулами так и сыплет: и людей, мол, из садовой бригады на поле не буду брать, и ядоматериалы своевременно завезу, и с Аэрофлотом про опыление договорюсь, и самолично в мичуринский кружок ходить буду… Мелешко становится тогда первым другом науки.

Обещания принимаю, но на отчетном собрании, как на решающем, мой голос все-таки слышен. Хочется освежить человека! Кому же приятно, чтобы твой друг, один из упорнейших зачинателей артели, на двадцатом году председательствования вдруг вышел в тираж.

— Мы, — говорю, — хвалимся, что в нашем колхозе из девятисот производственных процессов в семи сотнях уже применяется механизация. Мы хвалимся, что большинство наших колхозников имеет по нескольку ценных квалификаций. Вся наша молодежь получила семилетнее и выше образование. Все это так, все это распрекрасно. Но давайте посмотрим, как мы, пожилые люди, можно сказать — основатели, поспеваем за молодежью? Все ли среди нас достаточно поворотливы, дальнозорки и быстроноги?

Как мы над собой работаем? Как наукой и культурой овладеваем? Не секрет, что кое у кого из нас вся домашняя библиотека начинается и кончается буквой «к»: корова, куры, кабаны. В лекторий ходим только на открытие да на закрытие, потому что всегда мы, видите ли, перегружены. А на колхозном радиоузле, вместо мичуринской пропаганды, что мы делаем? Все лето арбузы и фрукты горнякам продаем…

Понятно, я только к слову говорю «мы» — дело касается прежде всего товарища Мелешко. И он это хорошо понимает, будьте уверены. Как разойдусь, перестаю с ним в жмурки играть, обращаюсь прямо:

— Бойся, Логвин Потапович, засахариться в материальных достатках, убаюканный всеобщим уважением. Бойся, говорю, обрасти мхом! Тогда тебя ничто не спасет — прокатим на вороных, выйдешь в тираж.

Вас интересует, почему до сих пор мы его не прокатили? Э, не так это просто. Товарищ Сталин учит, что людей надо заботливо и внимательно выращивать, как садовник выращивает облюбованное плодовое дерево. Вы только вдумайтесь в эти слова… Чтобы употребить такое сравнение, нужно быть великим садовником, прочувствовать наше дело, нашу душу со всеми ее прекрасными переживаниями.

Не можем мы так просто поступить с Мелешко — прокатить и крышка. Крепкий он хозяин, умелый организатор, колхоз наш славится на всю республику. Однако и пережитки Мелешко, чем дальше, тем тяжелее терпеть, — мы-то ведь шагаем и шагаем вперед. Не хочется и товарища оставлять в обозе, бросать на произвол, на расправу цепким пережиткам. Знаем, что корневая система развита у него хорошо, надо только правильно сформировать мелешкову крону.

Догадываюсь я, почему он не хочет отпускать для рудника саженцы моего лучшего сорта. Ой, Мелешко, Мелешко! Лучше бы мои догадки не оправдались!

Есть люди, как горные орлы, — далеко видят. А есть, к сожалению, еще и такие, к которым надо подходить с садовничьим ножом и прививать им высокую мечту.

Я не раз ломал голову: откуда у нашего Мелешко такая черствость?

Был он в свое время министром. Вы не смейтесь.

Давно, правда, еще во время гражданской войны. Тогда, как известно, образовалась в наших Кавунах Красная Кавуновская республика. Был избран свой президент Яков Покиньчереда (потом беднягу расстреляли григорьевцы), было сформировано войско, определены границы, назначены министры, откомандированы послы в соседние села. Даже монету хотели свою чеканить, да нечем было.

Бедняцкая наша республика не опозорила себя, несколько месяцев храбро отбивалась от махновцев и от григорьевцев, держалась, пока не подошли регулярные красные части. Сам я находился при артиллерии (было у нас даже две пушки), а Мелешко Логвин Потапович тогда был министром сельского хозяйства. Вот и думаю: не хуторянско ли министерский портфель до сих пор висит на Мелешке и мешает ему стать образцовым головой колхоза?

Пусть не подумает кто-нибудь, что Микита вообще человек невежливый и недостаточно уважает наших министров.