Грохот и лязг железа, давившего щебень, становились оглушающими, все вокруг тряслось крупной дрожью.
«Шарахнут лавиной и раздавят нас!» — мелькнуло у Яблочкина, но он взглянул на Коробова и тоже поднялся и поднял бойцов на своем участке. История с будкой вылетела из его головы… Невольно он, уже опытный боец, подражал молодому командиру.
А Коробов в это время посматривал на пулеметчика, значение которого он приравнял сегодня к значению целого взвода. Оляпкин, ничем до сих пор не примечательный, медлительный как медвежонок, когда ему ничто не угрожает, совершенно преобразился. В каждом его движении — невероятно быстром и ловком — сказывались расторопность, смекалистость и хладнокровие человека, не ведающего страха. Даже малый рост помогал ему. Нельзя было носа высунуть над проломом, а Оляпкин без малейшей суетливости, сновал, скользил, проползал на своих диковинных антресолях, как челнок в ткацком станке. Вот он приник к пулемету — и обратно, на ходу выстрелил из бронебойки, побежал на четвереньках к другому пулемету, подержался за него, выковыривая невидимую Коробову вражескую точку, и уже приподнялся на дыбки с бутылкой горючки в руках. Видно, он всерьез принял наказ своего командира, и немцы в самом деле могли подумать, что тут бойцов — сила.
Но любоваться на Оляпкина было некогда: танки подходили к дому, и грохот их распирал уши…
— Бери гранаты, бутылочки готовь! — заорал Коробов.
Сердце его гулко билось. Танк, намеченный им, уже ворочался внизу, давя щебень и стекло на тротуаре; сунется в проем окна, ударит тупым рылом в кирпичную стену, издолбленную горячей сталью, и кто знает, выдержит ли кладка столетней давности? Хотя толщина стен больше метра, но ведь не этот один ударит… Сержант заставил себя выждать еще секунду-другую, успев окинуть взглядом участок занятой обороны… Каждый боец уже стоял на своем месте, кто с гранатами, кто с бутылкой горючки, охваченный тем же порывом, что и командир взвода: нельзя было соваться раньше времени — танки подходили под прикрытием пулеметного огня…
Иван Коробов первым подтянулся к пролому, почти сливаясь с дрожащим камнем стены, но рука его не дрожала, когда он занес связку гранат. Он пожалел только о том, что Наташа Чистякова не видит его в этот грозный момент!
«Ничего, ты все равно услышишь обо мне, Наташа!» — то ли подумал, то ли вслух сказал он и с силой метнул гранаты в танк, сразу вспыхнувший, как смоляной факел.
— Видишь, как раздразнили! — сказал Коробов Яблочкину, с трудом переводя дыхание и осматриваясь. Перед домом осталось семь танков: четыре горели, вталкивая клубы дыма и пламени в окна; один завалился набок на груде битого, размятого им кирпича, соскочив с разорванной, точно окровавленной гусеницы; два, подбитые в начале атаки, стояли поодаль, остальные скрылись. — Смирно тут сидеть мы все равно не будем. Мы им за этот номер с танками еще отплатить должны. А вот, кстати!.. — И Коробов бросился навстречу посланным им разведчикам, которые втаскивали в пролом стены ротный миномет. — Ох, орлы! Давайте его сюда, я уже местечко приготовил. А мины? Ну то-то! — приговаривал он, готовый расцеловать грязных, усталых, но улыбавшихся бойцов. — Полчаса на перекур — и к делу! Скоро, что ли, в Москву? — шутя обратился он к Яблочкину.
Володя в одну из коротких передышек рассказал Коробову о московском отделении милиции, где работал до Сталинграда, о своей матери и сестренке, о комнате, в которой они все жили. Иван не поменял бы Сибирь даже на Москву, но мечтал побывать там, и Володя взял с него обещание, что после войны он приедет в гости к Яблочкиным.
— Бойцам надо отдохнуть. Нас совсем мало осталось, — серьезно сказал Володя, вытряхивая пыль из одежды и вытирая грязное лицо и шею.
— Знаю, дорогой друг, но ведь не поставят же целую роту в один дом! Спасибо и за то, что по нескольку человек подбрасывают. — Коробов посмотрел на лестничную площадку, увидел там голубоватый дымок цигарки, задумчиво нахмурился. — Где бы нам еще один пулемет раздобыть?.. Да, ежели бы мы сразу закрепились в развалине! Заговорила бы огневая точка, и миномет бы туда. Черта с два взяли бы они тогда будку!
— Ты просто одержимый. Тебя бы в морскую пехоту надо. В обороне так нельзя. Ну день, ну два, ну пять — и выдохнешься.
— Пять дней простоять на месте — это большое дело! А с отдыхом-то они бы нас давно отсюда выперли. Да, так и надо; три-четыре бойца врываются с гранатами… Оглушили. Взяли. Очередь из автоматов. Следом двое-трое с пулеметом и минометом. Сразу местечко для огневых точек… И подвал или комната в наших руках…
Прошло еще несколько тяжких дней и ночей… Солдаты изнемогали от беспрерывных обоюдных атак, от жары, жажды и вынужденной мучительной бессонницы.
— Где же подкрепление-то? — спрашивали они Коробова.
— Скоро должно быть. Я видел: машины шли к переправе. Ничего, ребята, у нас за Доном хуже было: и народу не осталось, и ждать некого. А сейчас мы на коне.
На каком «коне», Коробов и сам не знал, но, глядя на него, ребята подтягивались. Боеприпасы на позицию доставлялись, раненых уносили санитары, поодиночке подходили новые бойцы. Значит, взвод не забыт, связь его с берегом не прервана, значит, действительно не так уж плохи дела!
Людей в подразделении было совсем мало, но сопротивление их все усиливалось. На вооружении у дюжины солдат оказалось несколько пулеметов, не только два ротных, но и батальонный миномет, и даже небольшая пушка; надрываясь и торопясь, они подтаскивали к себе по ночам все трофеи.
— Танки мы отвадили соваться к нам в окна, — сказал Коробов на исходе пятого дня боев за дом. — А с пехотой дело сложнее: ее в случае отступления расстреливают свои же пулеметчики. К тому же пехота эта о грабеже мечтает.
Но фашисты выполняли приказ. Натолкнувшись на непреодолимое, хотя и не бывшее для них новостью упорство русских солдат, они опять стали в тупик: не могут овладеть небольшим домом, где засела горстка бойцов. После ожесточенного штурма гитлеровцы, понеся потери, вынуждены были обойти этот дом и обтекли его, заняв остатки флигеля с другой стороны.
— Спокойно, ребята! Будем сидеть на этой точке, пока возможно, — объявил Коробов своему гарнизону. — Плохо, связи теперь нет. Ну, да авось как-нибудь… Боеприпасы добывать ночью. Еды требуется мало: все стали вроде академиков — аппетита ни у кого нет. А чтобы было веселее, считайте, что не фашисты вас окружили, а мы их. Оно так и есть: бейте их теперь и в хвост и в гриву…
Потом фашисты, прорвав оборону в саду, окружили здание командного пункта, где находился штаб полка. Весть об этом прошла по передовой, точно электрическая искра, но не внесла растерянности: каждое подразделение стало действовать вроде коробовского, на свой страх и риск.
Поглядывая с высоты в сторону штаба, Коробов вдруг увидел, что комиссар Щербина и его товарищи, забросав врага гранатами, вырвались из окружения. Вот они стремительно выбивают немцев из ближнего подвала, вбегают туда… Видно, как упал Щербина, но оборона уже занята.
— Штаб вышел из окружения! — торжествующе крикнул Коробов своим бойцам, потрясая автоматом, вскинутым в руке.
И фашисты услышали могучее «ура», раскатившееся по мертвым кварталам, которые они уже считали своими, — могучее потому, что каждый в обороне кричал за десятерых.
Часть вторая
Встающее солнце уже осветило заволжские степи, но в Сталинграде было по-прежнему темно: черные тучи дыма окутывали город, и сумрак почти не покидал его разрушенных улиц. Лишь на Мамаевом кургане, что возвышался над всей округой, выделяясь, как остров, из плывущей, клубившейся мглы, можно было заметить наступление утра.
Едва солнечные лучи скользнули по кургану, бойцы, находившиеся здесь в этот утренний час, увидели статного, крепко сложенного человека в военной форме со знаками генерал-лейтенанта на петлицах. Он стоял на юго-восточном склоне и зорко всматривался вниз, в развалины, утонувшие в огне и дыму. Трудно было разглядеть отдельные улицы, но генерал, сняв фуражку, сурово насупив густые брови, смотрел то на центр города, то на заводские районы, то в заволжские степи. Легкий ветерок шевелил его темные вихрастые волосы.