Но еще непредвиденная задержка: маленькие, грязные, посиневшие от холода ручонки смело цепляются со всех сторон за мотоцикл, за полы Ольгиного полушубка. Задранные кверху лица ребятишек озарены улыбками.

— Ты кто, тетя?

— А почему вы думаете, что я тетя, а не дядя? — шутит Ольга.

Ребятишки смеются. Разве их можно обмануть? Видно, что этому мотоциклисту далеко за двадцать, а ни усов у него, ни бороды, и глаза и голос не мужские. Но не сестра медицинская, не врач: сумки с крестом нету. Радистка разве? Но почему не на машине вместе со всеми, а на самокатке? Ишь ты, какая ловкая!

— Нет, правда, кто ты, тетя? — с явным уважением спрашивает мальчик повыше других ростом.

И с нежностью к ребятишкам, и с неожиданной гордостью за себя Ольга говорит:

— Я работаю в военной газете.

Она уже тронулась было в путь, но старший мальчик загородил ей дорогу:

— Тетя!.. Напечатайте в газете… Фашисты у нас на хуторе Вертячем раненых сожгли. Они у нас лагерь смерти устроили, пленных голодом морили! Они ребятишек расстреляли… Десять человек.

— А мучили как! — враз заговорили дети, снова обступив мотоцикл.

— Фашисты били мальчишек до крови, — сказала тихо девочка лет семи, похожая на крошечную старушку в своем байковом платке. — За коробку сигарет… Кто-то взял, а их били.

— И расстреляли ночью в подвале.

— А нас совсем выгнали из хутора.

— Напечатайте про немцев. Пусть все знают, какие они есть.

— Да, вот они какие! — сказала Ольга, взглянув на Вертячий.

Фашисты, выброшенные с высот правого берега, окопались теперь на длинном бугре за хутором. И в самом хуторе они закрепились — в поломанных его садах и подвалах домов. Солнце вставало по ту сторону Дона. Странно казалось, что наступать теперь приходится на восток. И хутор и вся окрестность, занятые фашистами, представлялись совсем чужими. И не испытывала Ольга жалости, когда огненный вал беспрерывно бившей артиллерии перекатился ближе к уцелевшим домам и уже в садах стали вздыматься фонтаны земли.

«У кого поднимется рука расстрелять десять мальчишек за коробку сигарет?»

Свидетель обвинения — дети, похожие на старичков!

Да, об этом тоже напишет в свою газету Ольга.

Крепко сжав губы, она смотрела вниз, на речную излучину, где по разломанному взрывами льду, по мосту, наведенному советскими саперами еще в дни отступления, спешили передовые отряды наступавших, катились танки, облепленные десантниками.

Потом, в степях, уже за Вертячим, Ольга увидела большую толпу безоружных немецких солдат, бежавших с поднятыми руками навстречу красноармейцам. Можно было подумать, что это ловушка… Ведь ходили же в атаку гитлеровцы, прикрываясь мирным населением, которое гнали впереди. Но здесь было иное: вслед бегущим строчили пулеметы, косили их беспощадно! И красноармейцы потеснились в недавно отбитых траншеях, когда перебежчики начали прыгать к ним. Несколько немцев оказалось недалеко от Ольги… Все они молчали, быстро дыша, отчаянно блестя глазами; только один, лет тридцати, с густым румянцем, выступившим пятнами на горбоносом лице, хватая воздух ртом и задыхаясь, твердил, не находя нужных слов:

— Рур, Эссен. Шахта. Я — шахта. — И совал себе под ложечку согнутой ладонью. — Я — шахта!

— Ясно! — угрюмо сказал командир части и оглянулся на Ольгу: — Понимаете по-ихнему?

Ольга со школьной скамьи помнила много немецких слов, закрепленных разговорами с Иваном Ивановичем.

Правда, в рассеянности вместо «будьте спокойны» она сказала «пожалуйста», но дальше грамотно объяснила, что пленные могут не опасаться за свою жизнь, и растолковала, куда им двигаться. Все время, пока она стояла возле перебежчиков и смотрела в их словно застывшие, ожидающие глаза, ее мучило ощущение нереальности. Видела уже корреспондент Строганова огромные колонны сдавшихся в плен немцев, румын, итальянцев. Но вот стоят рядом немецкие солдаты, и надо разговаривать с ними, а они смотрят на тебя, как прилежные школьники.

«Я — шахта!» — и этот жест: рука совочком, показывающая себе под ложечку.

А вот свастика на грязном шлеме и весь отталкивающий облик смертельного врага. Как согласовать два таких представления?

Но бойцы для себя уже согласовали и говорят просто:

— Что ж, не все у них сволочи. Сколько таких, которым податься было некуда. Мобилизовали — и точка. Шахтер, рабочий — свой человек.

И уже кто-то сует шахтеру из Эссена ярко расшитый кисет и клочок бумаги:

— Давай закуривай.

Ольга смотрит и думает, думает. Ведь так же и хутор Вертячий: когда взяли его и расположились в нем, он сразу представился иным, чем с высот правобережья: хлынули по его изрытым улицам свои бойцы, свои танки и пушки, стал своим и хутор, обычный, пострадавший от войны советский поселок.

Она прошла по тропинке между валами из снега, юркнула в блиндаж и пробралась к столу, на ходу доставая из сумки блокнот. Надо было написать заметку о лучшем связисте дивизии. Но лучший связист оказался почти неуловимым, и корреспондент Строганова приложила немало усилий, чтобы разыскать его.

Теперь он сидел перед нею, простой, немножко смущенный парень с кирпично-красным от мороза лицом и серыми глазами. Большие руки его, обветренные и, как у мальчишки, покрытые цыпками, смирно лежали на краю стола. На круглых щеках следы обморожения, похожие на свежие ожоги.

На вопросы он отвечал довольно охотно, но заметно волновался: то поглаживал стриженую голову, то поправлял под ремнем гимнастерку, стягивая ее сборками назад, и снова выкладывал руки на стол. Над верхней губой его, еще незнакомой с бритвой, проступил пот.

— Работа наша, конечно, беспокойная. Но тут ведь никому покоя нет, — говорил он чуть сипловатым, тоже обветренным тенорком. — Раз провод порван, нам не приходится выжидать, когда стрельба утихнет. Ну и ползаем под огнем в любое время и в любую погоду. Сколько раз восстанавливал связь в последнем бою? Сам сбился со счета, должно быть, раз тринадцать. Да и так пришлось: с полчаса лежал на проводе. Как вышло? Очень просто. — Рука связиста опять потянулась к несуществующей прическе. — Мы в окоп возвращались, то есть я возвращался со своей катушкой. Весь материал уже израсходовал. Гляжу — опять обрыв. Взял концы, стянул, — связать нечем. Подключился — враз голоса. Серьезный разговор. Ну, я и отдежурил под обстрелом… Лежал, пока ребята не выручили…

— Там и обморозились?

— Это-то? Пустяки! В соседней дивизии связиста убили, когда он так лежал. С проводом в зубах умер. А руки никак нельзя не признобить: в варежках проволоку не соединишь. Наше дело какое? Подполз, нашел — и чтобы все мигом. Иначе нельзя: связь — нерв боя.

Ольга торопливо записывала и думала: «Вчера я дала заметку о герое-пулеметчкке, третьего дня — об артиллеристах: о лучшем наводчике батареи. С каким уважением все они говорят о своей боевой работе, стараются отметить значение рода оружия: артиллерия — бог войны, связь — нерв боя! А в самом деле настоящий нерв!»

Женщина-корреспондент расспросила связиста и о походной жизни, о товарищах, пока пот не прошиб его по-настоящему. Парня даже в жар бросило, и лицо у него запылало, как маков цвет. Видно, легче было совершать подвиги, чем рассказывать о них! Поблагодарив и отпустив его, Ольга задумалась. Обстоятельства складывались так, что с начала наступления она нигде не встретила Таврова. Как две былинки, подхваченные могучим потоком, неслись они в одном направлении, но каждая сама по себе. Теперь уже совсем близко лежал растерзанный, но не сдавшийся Сталинград, и все мысли наступавших людей были сосредоточены на нем. Трудности предстояли немалые.

Надо было записать еще кое что: «Почти семь недель миновало с тех пор, как мы двинулись в наступление. Оно шло иногда так стремительно, что немецкие самолеты, взлетевшие час назад, приземлялись снова на аэродромы, уже занятые нами».

Подперев подбородок кулаком, Ольга засмотрелась на огонек коптилки, не видя его. Какие перемены произошли в ней самой за это время? Старше стала она и серьезнее. Лицо ее заветрело, потемнело от загара, и на нем ярко выделялись зеленые, вдумчиво-пытливые глаза.