— Как дела? — спросили хирурги.

— Видите, сижу! И ногой двигаю. Посмотрите! — Она откинула одеяло и, облокотясь на подушки, приподняла ногу, обтянутую носком. — Вчера только поднималась с постели, а сегодня уже до окна добралась на костылях. — Тартаковская снова поглядела на своего спасителя и добавила с подкупающей искренностью: — Я очень сожалею, что нападала на вас. Зато теперь буду самой горячей пропагандисткой вашего метода.

«Да-да-да! — Иван Иванович язвительно улыбнулся этому воспоминанию. — Неужели нам сначала надо искалечить всех своих противников, чтобы потом заслужить их признание? И до каких пор будут у нас существовать твердолобые бюрократы и волокитчики?»

Он шагал по улице, смотрел на работавших дворников, вооруженных метлами и совками, на пробегавшие грузовые автомобили. Миллионы людей проходят за день по московским улицам. Проходят и Алеша и Лариса. Она уже дома. Что она сейчас делает? Читает? Музыкой занимается с Алешей? С нею никогда бы не возникло таких разногласий, как с Варей. Она все поняла бы.

Иван Иванович не знал Фирсову в домашней обстановке, — разве можно назвать домом фронтовую землянку, где женщины были в военных гимнастерках и сапогах? Но однажды он видел Ларису без гимнастерки и без сапог в маленьком степном поселочке между Доном и Волгой. Лариса стояла босая, с распущенной за плечами пышной косой, а он смотрел на нее, и самые нежные слова теснились и замирали в его пересохшем горле. Мучительная жажда увидеть ее овладела им снова. Кажется, повернул бы сейчас и зашагал к ней. Но никогда не будет такого. И не потому, что он не знает адреса Ларисы, — адрес можно узнать, — а потому, что нельзя наступить на горло матери своего ребенка, и ребенка тоже не выкинешь из сердца. Да, явилась хозяйка душевной жилплощади, а там уже заселено. Неужели выбросишь пригревшихся жильцов на улицу? Где вы были до сих пор, дорогая Лариса Петровна? Отсутствовали по серьезным причинам? Да, очень уважительные у вас причины. И нельзя отрицать: вы, вы владелица, даже владычица! Но вот детская кровать, а в ней Мишутка, Мишук, Михаил Иванович Аржанов, румяный черноглазый мальчик с цепкими ручонками. И эти игрушки, башмачки, маленькие чулки — все ожидает пробуждения крошечного человека. Неужели поднять его и вместе с матерью вытолкнуть на улицу, в ночной мрак? Закройте дверь, Лариса Петровна! У вас есть свое гнездо. И не пустое оно. Сын-то, Алеша-то… Уходите, Лариса Петровна! Но она не уходит. Стоит, а за нею Алеша, и смотрят оба так, что душа разрывается. Значит, надо закрывать дверь самому.

Доктор Аржанов твердыми шагами идет к своему дому. Но чем ближе дом, тем грузнее шаг: тело движется в одну сторону, душа рвется в другую. А ночь-то, красота какая! Полная луна висит над темными аллеями широченного проспекта, и чей-то смех молодой слышится за цветущими липами, сладко пахнущими в ночной теплыни. Все прекрасно, и как хорош в лунном сиянии фасад высокого дома, беломраморный над темными купами деревьев, в синеве бездонного неба! Но не хочется в этот дом.

«Отчего же возник такой душевный разлад? — думал Иван Иванович. — Ведь он начался задолго до появления Ларисы. Еще в то время, когда я защищал докторскую диссертацию. Да-да-да! Не было тогда счастливого подъема… Ведь даже с Ольгой, которая ничего не понимала в моей работе и не интересовалась ею, мне было радостно после защиты первой диссертации. А тут словно оборвалось что-то от всех разговоров с Варей. По-своему желая мне добра, она сблизилась с моими врагами, которые спокойно плетутся по проторенной дорожке. Я не считаю себя сверхноватором и не присваиваю никаких открытий, но, если со тысячам людей совершенно необходимо новое сердце, мы обязаны его сделать».

Войдя в свой подъезд, Иван Иванович не поднялся к себе на второй этаж, а позвонил в квартиру Решетовых. Он сам не знал, почему так поступил: то ли потянуло закончить дружеской беседой рабочий день, давно перешедший в ночь, то ли трудно было встретиться с Варей в состоянии душевной раздвоенности.

Открыла ему Наташка.

— Ты еще не спишь? — удивился он, увидев ворох ее светлых кудрей, под которыми блестели ярко-голубые глаза и точно вынюхивал что-то дерзко вздернутый носишко. — Почему так поздно гуляешь, Наталья Денисовна?

— Я не гуляю, а хозяйничаю, — степенно возразила Наташка.

Осмотревшись на новом месте, поостыв после дорожных треволнений, она опять стала сдержанной маленькой сибирячкой. На ней поверх ситцевого платьишка в красную и белую полоску был надет домашний передник, почти как юбка охвативший ее бедра; в руках она держала посудное полотенце.

— Галине Остаповне нездоровится, а к Григорию Герасимовичу гость пришел. Надо же накормить!

— Ну, ясно, надо! — сказал Решетов, выглянув в переднюю.

— Кто у вас? — спросил Иван Иванович, готовый уйти.

— Леонид явился… Вы очень кстати. Наташа, дочка, дай нам помидоров, хлеба, сырку нарежь и иди спать. Только вынеси сюда две подушки да одеяло. Плед еще захвати.

За столом, на том месте, где недавно сидела Лариса Фирсова, восседал крепко нетрезвый Злобин. Облокотись обеими руками на стол, так, что выгнулись его мощные плечи, вцепись руками в спутанные белокурые волосы, он неподвижно и мрачно смотрел перед собою и даже не обернулся на голос Аржанова.

— Допекла! — дружески бесцеремонно сказал Решетов, кивая на него.

Да, видимо, Раечка допекла-таки своего богатыря! На щеке его виднелась широкая ссадина, пуговица на воротнике рубашки — он был без галстука — висела, вырванная, как говорится, с мясом. Никогда еще приятели не видели Злобина таким растерзанным.

— A-а, друг, вы тоже здесь? — точно проснувшись, спросил Злобин, и Ивану Ивановичу стало не по себе от его мрачного спокойствия. — Вот извольте радоваться! Хорош? Ушел из дому. Да. Не драться же мне с нею! Ушел и напился. Что делать? — Злобин беспомощно развел могучими руками. — Ударила по лицу… палкой. Потом побежала вешаться на шифоньере… Комедия, конечно! Но девочек перепугала. Зачем? Ничего не понимаю! Так, кружится в голове дрянь какая-то! Зашел в забегаловку и напился. Напился — и сюда. Куда же мне еще?

Вошла Наташка с подносиком в руках, деловито накрыла на стол, поставила хлеб, помидоры, сыр, принесла разогретую картошку и рыбные консервы, которые выложила на тарелку, и остановилась, сочувственно глядя на Злобина. Нетрезвых людей она видела предостаточно за свою жизнь на прииске и не боялась их. А в пьяных слезах, пролитых этим красивым, сильным и смирным человеком на груди Решетова, она ощутила большое горе. Но чем ему можно помочь?

— Марш спать, девочка! — скомандовал ей Решетов, доставая из буфета стопки. — Спасибо, родная! Иди, иди!

И Наташка ушла. Но, раздевшись и юркнув осторожно на широкую кровать рядом со спавшей Галиной Остаповной, она пролежала недолго. Если бы кто-нибудь внезапно открыл дверь в спальню, то стукнул бы по лбу босоногую девочку в ночной рубашке из светлого ситчика, стоявшую, скрестив руки под маленькими грудками, где крепко билось встревоженное сердчишко: Наташка подслушивала ночной разговор друзей.

— Почему ты подчинился вздорной бабе? — сердито выговаривал другу Решетов. — Ведь она с жиру бесится. — Он вспомнил тоненькую фигурку Раечки и поправился: — От безделья с ума сходит. Ну чем она занята, кроме своих платьев?

— Боится, что другую найду. Вот и ревнует. А я виноват? Да, виноват, товарищи мои дорогие… Привык покоряться. Жалел. Берег. А она этим воспользовалась. Ну кому скажешь, что она меня ударила? Смеяться будут — моська обидела слона. Если бы я ударил, она побежала бы… В партком побежала бы. В местком. К прокурору. К чертям собачьим!

— Встряхнуть ее надо было как следует! — сказал Иван Иванович так горячо, будто острастка Раечки доставила бы ему удовлетворение. — Никуда бы она не побежала! А все-таки в чем дело? Был за тобой грех?

Злобин покачал головой.

— Я и до нее не знал других женщин. Понравился одной. Проходу не давала. Подсунула любовную записку в пальто, а Раиса нашла. Бац, бац, скандал! А при чем тут я?