И тут еще очень важно ощущение, которое у тебя постепенно формируется: ощущение, что ты встраиваешься внутрь некой общей конструкции – родители, которых ты похоронил, ты и дети, которые уже родили и воспитывают своих детей. Происходит некое движение поколенческих пластов, и ты понимаешь, что это больше не твоя жизнь, а жизнь новых поколений.

Когда мы становимся старыми, умирает и наше время, с нашим поколением уходит некий пласт культуры, ценности, которые были значимы для нас в нашей жизни. На смену приходит нечто совсем другое – нам, нашему поколению чуждое. И это, надо думать, тоже как-то примиряет с необходимостью ухода.

А в отношении – «спешите жить!» – это, наверное, правильно. Почему нет? Вот только я бы не стал всерьез говорить о том, что смерть не позволяет нам осуществить все наши планы. Да, если жизнь прерывается трагически, как у А.С. Пушкина – в 37, или у моего любимого Л.С. Выготского – в 38 лет, человек гибнет на взлете, он действительно «многого не успевает». В остальном же, скорее сама жизнь не позволяет нам осуществить все наши планы, а не смерть. Не следует слишком ее драматизировать на этот счет.

Только что я аннотировал свою книгу «Страх. Сладострастие. Смерть», которая выходит в числе других моих монографий в серии «Философия психологии». И в этом предисловии я перечислил научные работы, которые были мною задуманы в свое время, но, в силу ряда причин, так и не были осуществлены. И я отдаю себе отчет в том, что я уже никогда их не выполню, потому что я сам изменился – сейчас меня занимают другие темы, другие проблемы, и планов столько, что я и с ними-то не смогу разобраться, что уж говорить о тех планах, которые уже «не успелись»?Не смерть, а жизнь – с ее темпом, напряжением, с ее развитием – отобрала у меня что-то, что когда-то казалось возможным, но так никогда и не стало реальным, не стало и не станет. В общем, это я к тому говорю, что нам нет нужды думать о смерти, реальных трудностей вполне достаточно в жизни. Впрочем, и для радостей в ней тоже нужно находить время, а не тратить его на размышления о смерти, да и вообще – о страхах.

...

Наверное, я не буду оригинальной в своих рассуждениях, но все же выскажу некоторые соображения. В наличии смерти есть весьма существенные достоинства. Во-первых, мысль о том, что жизнь – это не навсегда, помогает примириться с некоторыми ее очевидными недостатками. Во-вторых, избавляет от необходимости совершать гадкие поступки. Нет, ну, действительно, если бы мы здесь окопались навечно, то надо было бы, наверное, как-то рвать жилы и основательно так обустраиваться – в том числе, за счет других. А помня о смерти, гораздо легче прожить жизнь достойно. Достаточно, оказавшись перед непростым выбором между подлостью и честью, вспомнить о смерти: подлость покажется уже не столь эффективной, какие бы блага она ни сулила. Нет смысла особого – все равно все закончится.

Вообще, мне кажется, люди, которые совершают всякие мерзости, искренне рассчитывают задержаться тут навсегда. Или полагают, что у них сто жизней в запасе. Поэтому надо наворовать побольше, а предать и прогнуться лишний раз – не зазорно.

Но ведь по здравому размышлению понимаешь, что с собой ничего не заберешь – ни барахло, ни чины, ни награды, а память добрую о честном себе оставить хочется. Вот и стараешься прожить жизнь по-человечески. И это третий плюс от смерти.

Наконец, то, что жизнь может прерваться в любой момент, буквально вынуждает нас торопиться жить. Наслаждаться жизнью, любить, созидать, дорожить близкими. Пафосно очень, да? Ладно, скажу всего одну фразу: смерть стимулирует нас жить красиво – если, конечно, вы понимаете, о чем я.

Соображения доктора Курпатова

Во время этого разговора с Шекией я намеренно не коснулся темы «загробной жизни», «перерождения душ» и тому подобных вещей – всего, что связано с религиозным восприятием смерти. Разумеется, ну или, по крайней мере, мне так кажется, искренне верующему человеку значительно легче справиться со страхом смерти, нежели человеку, который не верит в Бога, или верит в него, но без той содержательной определенности, которая бы предполагала внятные указания на то, что будет с ним после смерти.

Однако же, мне не кажутся корректными такого рода высказывания – мол, это вы мучаетесь, потому что в Бога не веруете, хватит дурака валять, идите в церковь. К сожалению, подобные, с позволения сказать, «проповеди» в последнее время становятся все более и более частыми. И жаль, что их не пресекают сами священники, поскольку, как мне кажется, в лоно церкви человека должно приводить его религиозное чувство, а не страх перед смертью, его желание стать лучше, а не стремление избежать наказания. Впрочем, возможно, я здесь ошибаюсь.

Так или иначе, но сейчас мои соображения касаются психологического страха перед смертью. О том, что это за страх, каков он, в чем его сущностный смысл, я написал целую книгу – «Дневник “Канатного плясуна”». Конечно, она посвящена не только этому вопросу, но он точно один из самых главных в этой работе. Мой герой в этой книге смертельно болен, у него опухоль мозга, впрочем, узнает он об этом только в конце третьей части. Из-за своей болезни он галлюцинирует, его личность как бы разделяется на две, и таким образом он встречается со своим альтерэго, со своим «вторым я», мифическим человеком, который становится его невидимым спутником.

Сюжет построен таким образом, что сначала мой герой мучается разными «классическими» философскими вопросами – он размышляет о жизни, о смерти, об отношениях между людьми. Но не находит ответов на свои вопросы, и это вынуждает его искать некой помощи, некоего спасения, Учителя, который бы помог ему понять и осмыслить суть жизни. И этот Учитель, действительно, появляется, хотя мой герой и не догадывается, что этот человек – никто иной, как его собственное «второе я» – он сам, с которым он вступает в отношения, полные внимания, участия, поддержки и подлинной заботы. И в этот момент проблема смерти претерпевает в сознании героя сущностные изменения.

Дело не в том, что все мы умрем, – понимает герой моего «Дневника», – дело в том, что мы и не живем толком, до тех пор, пока соотносим понятие жизни с понятием смерти. Это абсолютно разные вещи, они из разных миров и реальностей. Их нельзя сопоставить, как желтое и квадратное, длинное и мокрое. Они не соотносимы друг с другом. Но из-за своего страха перед смертью мы лишаемся внутренней свободы, без которой нет и не может быть полного, истинного, подлинного переживания жизни. И далее все повествование «Дневника» представляет собой последовательное преодоление «идеи смерти».

Это разрушение ее образа – наших традиционных представлений о смерти, точнее, – о том, о чем мы не можем иметь ни малейшего представления. Избавляясь от страха перед смертью, мой герой начинает жить и возвращает себе свою внутреннюю цельность, которой, на самом деле, не многие из живущих могут похвастаться. И тогда появляется жизнь – настоящая, полная красок и чувств, исполненная добротой и внутренним светом. Это внутреннее, психологическое освобождение, это свобода, понятая и осмысленная, пережитая как свобода от страха.

Разумеется, работа, о которой я сейчас рассказываю, философская, возможно, она достаточно трудна для понимания и анализа, поэтому я боюсь рекомендовать ее всем читателям, но то, что я пытался сказать в этой работе и этой работой, мне кажется очень важным: победить страх смерти – это и значит начать жить. Возможно, эта мысль и звучит как чистой воды банальность, но мой психотерапевтический опыт говорит о том, что мы не слишком хорошо понимаем эту банальность, чтобы отказываться от нее, потому что она «банальна».

Страх делает нас зависимыми, закрытыми, ненастоящими, он выедает нас изнутри, и этого страха вокруг нас и в нас самих намного больше, нежели вообще мы можем себе представить. Жизнь современного человека простегана страхом, как лоскутное одеяло. Наше воспитание зиждется на страхе, наши отношения с людьми заряжены страхом, наше отношение к себе – это страх. Да, возможно, мы так не чувствуем, да, возможно, мы этого не понимаем, не осознаем этого, но в этом правда, это так. И именно этот страх, страх смерти, сколько бы я ни критиковал его в нашем разговоре с Шекией, становится для многих людей, как это ни парадоксально, той точкой отсчета, с которой и начинается их подлинное возвращение, приход в жизнь.