— Ну, я думаю, в семье не без урода, — заметил Грачев.

— Конечно, так, что говорить. Да я таких и не знаю. У меня вся вотчина как один человек.

Потанин замолчал; приятели наши тоже молчали, раздумывая о слышанном. В рассказе его многое показалось им невероятным, и, однако ж, факт был налицо: перед ними сидел простой русский мужичок, едва знающий грамоте, который с помощью одного здравого ума и знания среды, в которой мудрая проницательность владельца дала поприще его деятельности, управлял шестью тысячами подобных себе, действуя исключительно кротким словом и добрым толком и достигая результатов благодетельных и прекрасных: стар и мал любили его как отца и всё кругом него благоденствовало и благословляло судьбу свою.[8]

— Зато уж как ваши мужички а любят вас, — сказал Грачов.

— А за что им не любить меня? Худого я им ничего не сделал. Супротив правды с ними не поступал. Храни бог!

— Однако ж мы слышали: дорогонько вам стоит любовь их, — заметил Грачов, вспомнив рассказ ямщика о сыне Потанина. — Вы им родным сыном пожертвовали!

— То есть как пожертвовал? Жертвуется то есть, коли дается по доброй воле, а тут закон. Так следовало, и так богу угодно было. Сыновей у меня трое: один и пошел за семью царю служить… и служит, — прибавил старик, по лицу которого пробежала легкая тень задумчивости.

— А всё же, я думаю, жаль было? Старик помолчал.

— Старуха много ревела, — наконец сказал он, — да их дело, известно, бабье.

— Однако ж, Алексей Дементьич, правду сказать: в вашем положении легко было избегнуть…

— Избегнуть? То есть как: очередь миновать? Чего легче! Стоило, примерно, так счесть (и старик по<ка>зал пальцами): первый, другой (тут он пропустил средний палец и, пригнув следующий, договорил), четвертый… хе-хе!

Он засмеялся тихим серебряным смехом и продолжал:

— Немудрено, да и та еще выгода: счет спорей пойдет. Хе-хе! Да только что народ скажет? Скажет: «А где же третий?» — «Да третий-от, братцы, мой, так вы' его не замайте!» Ну и не тронут, да завтра что будет? Завтра опять, глядишь, пойдет счет на ту же стать — первый, другой… четвертый — и опять: моего не замайте! Да как вся-то вотчина закричит: моего не замай! Так тут что?.. И какой ответ я тут дам? Как взыщу? Коли сам со счету всех сбил, так не спрашивай, зачем криво считают? Хе-хе! Хорош счетчик, в пяти пальцах заплутался, а еще других брался считать обучить… хе-хе! — Старик опять посмеялся и окончил: — Очередь святое дело, храни бог сбиться! Все мы равные у помещика. Последний мужик в вотчине покоряется очереди — жертвует, по-вашему, — так, стало, я был бы, выходит, хуже последнего мужика…

— Ну вы бы как-нибудь будто ненароком сбились! — сказал Грачов с сладкой улыбкой. — Ведь нельзя же не сознаться: своя рубашка к телу ближе…

— Ненароком? — возразил Потанин с жаром. — Нет, уж коли бы думно; было то есть душой покривить, так уж делай, выходит, прямо. А то ненароком! Нет, стало, не знаете, что такое мир, — мир в потемках видит, за тысячу верст слышит… Хе-хе! Обмануть мир! Не приведи бог никого обманывать, а коли одна голова да целый мир думаешь провести — так, стало, в той голове не только, выходит, правды, — в ней, значит, и разуму нет! — заключил Потанин с особенным ударением.

— Ну, наш мужичок довольно прост, — заметил Гр<ачов>, желая вызвать возражение старика.

— Прост? — с улыбкой отвечал Потанин, очевидно угадав неискренность этого замечания. — Шутите, барин! Вот бог приведет, поживете в деревне, сами увидите, как он прост!

Разговор продолжался, но с которой стороны ни заходили приятели наши к старику, они уже ничего более не могли узнать касательно главного вопроса, интересовавшего их, именно касательно его системы управления огромным имением. И не потому, чтоб старик таил что-нибудь: простота этой богатой натуры сохранилась так целомудренно, что, казалось, мысль скрывать что-нибудь не могла прийти и в голову старику; он не видел в том не пользы, ни нужды, но, в сущности, и говорить ему было больше нечего: в главном он совершенно высказался, что ж касается до частностей, то он так свыкся с своим делом, постоянно пребывая в нем всей деятельностью своей души, что не видел в этих подробностях ничего особенного, ничего такого, о чем стоило бы говорить, хотя, нет сомнения, эти подробности представили бы много любопытного и уяснили бы характер самого Потанина. Приятели наши догадались, что за дальнейшими сведениями нужно адресоваться к лицам посторонним, и прекратили свои расспросы. Продолжая беседовать со стариком (он был любопытен и в свою очередь закидал их вопросами о Петербурге, преимущественно о тамошнем климате, о пароходах и железной дороге, о сравнительной ценности различных житейских потребностей, о холере), они имели много случаев дивиться его ясному уму, здравому смыслу и быстрой сметливости.! Они заметили тоже, что старик был глубоко религиозен, и узнали, что он уже седьмой год не брал в рот мясной пищи, строго исполняя обет воздержания, наложенный с отдачи сына в рекруты. Вина он не брал капли в рот, но любил чай и пил его много. Жена его, появившаяся на несколько минут и ни слова не сказавшая, была простая русская баба, в сарафане и повойнике. Сыновей на ту пору не было дома. Один ловил рыбу, другой услан был в ближайшую деревню Баландино по делу, касавшемуся наших приятелей.

Надобно заметить, что еще при самом начале разговора Потанин объяснил Грачеву, что добраться ему до своей деревни сухим путем нет никакой возможности: вся та сторона была затоплена разлитием! Оки и других рек; до сорока деревень на пространстве 40 верст находились в воде, так что жители имели сообщение с гористым берегом Оки не иначе как на ботниках, садясь в них прямо с порога своей избы. Некоторые деревни были так затоплены, что мужики вовсе принуждены были оставить свои жилища и перебрались со всем имуществом и скотом на места более возвышенные. В иных деревнях вода подходила под самый пол избы, в иных на четверть и более выше пола. Приятели наши не без удивления выслушали рассказ о несчастном ребенке, который утонул в избе. Он выпал из колыбели и, пока мать, отлучившаяся доить корову, воротилась в избу, захлебнулся, барахтаясь: в луже, стоявшей на четверть выше полу.

— Неужели каждый год разлив бывает так силен? — спросил Грачов.

— Нет, не всегда. Однако ж лет в пять однажды наверно бывает вода не ниже нынешней.

— И долго это продолжается?

— Да с месяц. Вода прибывает быстро. В два дни иногда так всё кругом затопит, что не видать, где был ручей, где лес, где гора, где яма, а сбывает медленно, понемногу. Нынче, я думаю, долго продержится. Жаль бедных мужиков: совсем останутся без хлеба.

— А разве разлив и хлебу вреден?

— А как случится, — отвечал Потанин и сообщил нашим приятелям, что жители этих бедных деревень, расположенных на низменном береге Оки, постоянно ведут жизнь, подобно азартным игрокам, ставящим на карту всё свое достояние: или пан, или пропал! Если вода не слишком высока и продержится недолго, то хлеб отродится и будет превосходный, лучше, чем родится на горной стороне, если же вода высока и сбывает медленно, то ничего не будет: зерно вымоет, или оно сопреет и не в состоянии будет дать ростков. Тогда эти самые поля, уже раз бесполезно возделанные, удобренные и засеянные, по слитии воды возделываются снова, и на них сеется ярица (неперезимовалая рожь), потому что надо же крестьянину чем-нибудь питаться. Из всех произрастаний земли на этих полях постоянно хорошо родится только лен, который не боится воды, и сметливые мужички пользуются этим. Однако ж обыкновение засевать поля льном на продажу мало распространено между помещичьими крестьянами.

— И много деревень подвержено таким неудобствам? — спросил Грачов.

— Да вот, начиная с Баландина, все деревни по луговой стороне до самого Мурома верст на пятьдесят в воде. К Гороховцу тоже место низменное и ежегодно потопляется водой; да и не к одним деревням теперь доступу нет по милости разлива. До Мурома теперь иначе не доберетесь, как водой — под самый город вода подошла и низменные улицы потопила. А по Гороховцу так иначе и езды лет, как в лодках — вот еще вчера наш почтарь воротился оттуда: письма сдавал да дельце до суда было; так, говорит, и присутствие теперь не бывает; присутственный дом по самые окна в воде, а лодка — дело понятное — не у всякого писца есть…