— В таком случае я женюсь на первой девушке, которая мне понравится…

— Женишься!

И старый гранд рассердился в третий раз сильнее прежнего. Он задрожал, топнул ногою и упал в кресло.

— Так ли думали, — ворчал он про себя, заливаясь слезами, — твои дети, о Алонзо де Варрадос, одержавший тридцать побед над неверными! Таков ли был ты, о Инфантадо, положивший голову за одно слово правды, которого ты не хотел утаить! Таковы ли были все вы, знаменитые предки мои! Мне позор! Мне проклятие и бесчестный титул последнего в роде! Peccador de mi! Vala me Dios![14]

— Бог видит, — сказал внук, тронутый горестью старика, — я не хотел оскорбить вас, дедушка. Я никогда не шел наперекор вам. Только страдания сестры, которая вянет от любви…

— Замолчи! — сердито перебил старый гранд, вскочив и топнув ногою. — Я лишился сына, теперь ты хочешь отнять у меня дочь!

В ту минуту дверь отворилась и в комнату вошла молодая женщина. Она была прекрасна, стройна и величественна, но лицо ее было бледно и задумчиво; во всех чертах ее, и в особенности в черных, выразительных глазах, проглядывало затаенное страдание; поступь ее была легка и правильна; взгляд горд и спокоен. Старый гранд быстро подскочил к ней при самом ее появлении и закричал безумным голосом:

— Он лжет… не правда ли… он лжет! Ты не влюблена в него… ты не хочешь выйти за него замуж?

— Что вы говорите? — спросила кротко девушка.

— Сестра, — сказал дон Сорильо, — дедушка спрашивает тебя, точно ли ты любишь дона Фернандо де Гивероса и хочешь ли выйти за него замуж?

— Дедушка! — отвечала донья Инезилья спокойно и твердо. — Я точно люблю Фернандо, но, если вы думаете, что он недостоин моей руки, никогда не буду его женою!

— Вот, — закричал обрадованный гранд, обнимая внучку, — вот как должны думать и действовать потомки Варрадосов!

— Смотри, сестра, — сказал брат с некоторою надменностью, — достанет ли у тебя твердости сдержать свой обет, которым ты навсегда отказываешься от счастия!

— Бог поможет мне! — смиренно отвечала сестра, подняв кверху глаза, полные тихой грусти…

— Дедушка, — сказал тогда Сорильо старому гранду, — если сестра моя так великодушно решилась пожертвовать своим счастием вашему, то я не противоречу. Я также буду следовать ее примеру…

Мир был заключен. Нуньез де лос Варрадос попеременно обнимал детей и плакал от радости. Страх не оставить достойных наследников своего знаменитого имени часто делал его недоверчивым, подозрительным и даже доводил до малодушного отчаяния. Зато когда сомнения рассеивались, он был в восторге.

— Так, так! — говорил он, обнимая внука. — Ты с честию поддержишь славное имя, которое носишь. И я не умру в тебе… и мои предки будут еще долго на устах благодарных потомков… Только надо поскорей устроить судьбу твою… я могу умереть… я должен себя успокоить… завтра же поеду к королю и поговорю о твоей свадьбе…

Сорильо тяжело вздохнул.

Донья Инезилья пришла в свои комнаты. Слезы хлынули из глаз ее; она закрыла руками лицо и долго сидела неподвижная, безмолвная; по временам только вылетали из груди ее болезненные вздохи и глухие стенания. Через час она встала, отерла слезы, гордо взглянула кругом, и лицо ее сделалось совершенно спокойно.

— Донья, — сказала хорошенькая камеристка Ханэта, раздевая свою госпожу, — дон Фернандо хочет убить себя, если вы не назначите ему свидания… И он сдержит слово. Он вас так любит! Грех ляжет на вашу душу…

— Воля божия! — отвечала она.

— Он сказал, что придет завтра к вашему балкону… Я его просила, чтоб он погодил убивать себя… Может быть, вы согласитесь…

— Никогда, никогда!

— А я почти обещала… Что теперь будет? Он придет… и он убьет себя под вашими окошками… Спасите его! согласитесь хоть из долга христианского!

— Никогда! — повторила Инезилья решительно и поспешила спрятать личико свое под покрывало, потому что на глаза ее набежали слезы…

II

Брат и сестра

Воздух дышит упоительным благовонием роскошных дерев, отягченных дарами южного неба; алоэ, элоандра, гиацинты, нарциссы, маргал-хул (род тюльпанов) — всё цветет, всё радует взор и нежит обоняние. Чинары, тополи, алгорробы, дубы и вязы бросают из ароматных садов стройную тень свою на гранитные стены домов, на улицы, покрытые полумраком наступающего вечера… И вот наступил он, чудный, очаровательный вечер! Солнце скрылось; показалась луна… И какая луна! Не наша северная луна, сонливая, бледная, круглолицая, которая так ленива, так однообразна, так мертва и на небе и в поэтических описаниях… Нет, живая, видимо движущаяся луна, гордая, как гранды испанские, пылкая, живая, страстная, увлекательная, как девы страны, так роскошно освещаемой ею… Чудная страна!

По одной из туринских улиц шла молодая девушка. Широкая баскинья, которую надевают испанские и сардинские женщины, выходя на улицу, скрывала ее стройную талию; в лице и походке ее не было величественной важности, но оно было миловидно и привлекательно. Вообще в ней скорее можно было признать камеристку знатной дамы, чем знатную даму. Навстречу ей шел мужчина высокого роста, в простой куртке, или, правильнее, фуфайке, из грубого голубого сукна, в огромной желтой шляпе с букетом.

— Ханэта! — закричал он, увидев молодую девушку. — Долго ли ты будешь мучить меня, Ханэта! Долго ли я буду встречаться с тобою только на улице! Ты не любишь меня, ты хочешь шутить мною… Смотри, Ханэта!

— Фиорелло! — робко проговорила молодая девушка. — Ты мучишь меня своею любовью… Ты пугаешь меня своею ревностию! Мы не можем быть счастливы… Чем мы будем жить?.. Достал ли ты хоть тысячу вельонов на нашу свадьбу?..

— Нет! Наша ловля идет очень плохо!

— Видно, я скорей тебя достану их, Фиорелло!

— Ты упрекаешь меня! Хорошо, я брошу свой честный промысел. Завтра в Турине явится новый герильо.[15] Он будет ужасен, Ханэта… От него будет страшно показаться на улице!

— Избави бог! — вскричала испуганная девушка. — Нет, нет, Фиорелло… Тогда уж нам никогда невозможно будет соединиться!

— Ты боишься… Я не убью тебя… Но клянусь св. Фабризио, моим патроном… я убью твоего любовника… Скажи ему… скажи…

— Разве ты убьешь самого себя, Фиорелло?

— Не себя, а того, кто заступил мое место в твоем сердце, Ханэта!

— Ты жесток… Ты не стоишь любви моей…

— Но чем же ты докажешь ее? Чем?.. Завтра я приду к твоему балкону… Ханэта… в последний раз… впусти меня… впусти.

Голос рыбака был грозен и решителен. Ханэта дрожала.

— Хорошо… может быть… если я подам знак, — отвечала она трепещущим голосом. — Но ради всего святого, Фиорелло, будь осторожнее!

— Помни же, я приду завтра! — сказал рыбак и скорыми шагами отошел от смущенной своей любовницы. Она пошла домой, грустная, растерзанная, и уже была близко жилища знаменитого гранда Нуньеза де лос Варрадоса, как вдруг кто-то схватил ее за плечо… Она оглянулась: перед ней стоял мужчина среднего роста, закутанный в широкий плащ.

— Что? — спросил он быстро. — Что сказала она?

— Она запретила мне даже говорить об вас… Нет никакой надежды!

— Я не увижу ее, не увижу! — отчаянно вскричал мужчина. — Нет, я должен увидеть ее… Ханэта! вот золото… смотри… здесь много… я дам еще больше… Завтра ночью я приду к балкону… ты бросишь мне веревочную лестницу… Да?

Ханэта молчала, но глаза ее жадно впились в кошелек, полный золотом. «Половины его было бы достаточно для нашего счастия!» — думала она, тяжко вздыхая…

— Бери, бери! — нетерпеливо кричал мужчина…

— Страшно, грешно! — тихо проговорила она, и опять замолчала, и опять устремила глаза на кошелек, как будто желая счесть, за сколько придется ей продать госпожу свою…

— Страшно, грешно?.. ложь, выдумка! Она меня любит… Мне стоит только увидеть ее, чтоб победить ее решимость… Не страшно, не грешно, Ханэта!