— Хотелось бы мне узнать насчет маршала Серрано, — как бы призадумавшись о чем-то, проговорил он…

Фамилия известного испанского генерала, маршала, политического деятеля, в устах этого цыгана изумила меня.

— Да что же вам надо о нем знать?

— Да так собственно. Поди, уж старичок стал?.. Они ведь с Примом как орудовали, пора и на покой!..

Я вспомнил, что, кажется, в газетах было напечатано о смерти этого деятеля, и сказал:

— Умер он!

— Умер? Ну царство небесное! Помутил на своем веку довольно, а ничего старичок!..

— Да как же вы его знаете?

— Наш барин на его дочери женат… Изабелла, кажется, Андреевна… Уж забыл я… Очень хорошая дама!.. Ну да лучше уж и не вспоминать! Прошли эти времена!

Он с грустью махнул своею коричневою с перстнями рукой и, некоторое время задумавшись о чем-то, молча смотрел в окно фургона.

— Не дал мне бог послужить им, хорошим господам! Потому что я был дурак! Вот отчего! Бескорыстие во мне, в дураке, было, честность!.. От честности своей бескорыстной нахожусь я теперь, вот как видите… ни в тех, ни в сех… Догадало меня, по глупости моей, не молодому барину с барыней предать себя на услужение, а напротив — дяде ихнему, чорту сущему, я верой и правдой служил… Вот в чем! Господь меня помутил! И не баринову руку держал, а его сестры, племянницы, стало быть, моего-то чорта… А кто она, племянница-то? Мотовка! А я все ее перед чортом-то огораживал, потому надеялся, что поддержит она меня перед дядей и тот в завещании не забудет меня… Пятнадцать лет я так-то прозудил! И чего только не натерпелся!

И понемногу он рассказал весьма любопытную историю жизни своей у одного крупнейшего малороссийского помещика, знаменитого скряги, превосходящего Плюшкина, и необычайного кляузника в малейших житейских отношениях, превосходящего самого Иудушку. Описав тысячи уловок, без которых решительно нельзя было ступить шагу, живя около этого человека, и прожив даром потраченные пятнадцать лет, он сказал с грустью:

— С тех пор вот и маюсь — то сюда, то туда! От одного дела к другому, а толку все нет!

Рассказал он про "хлебное дело", к которому он пристал после того, как молодой барин отказал ему от места, но в скором времени прогорел.

— Были у меня кое-какие крохи, тысяч пять — все ухнули! Поверите ли? Даже поседел с тех пор!

Затем рассказал про винное дело, про разные операции с кизляркой, про всякие подделки станичных вин — и опять вышло плохо, так плохо, что, горюя о неудаче, цыганообразный человек по забывчивости окончил рассказ об этом эпизоде уже сказанными ранее словами:

— Поверите ли? Поседел даже с тех пор!

Много дел, по его рассказам, предпринимал, и все выходило так, что оставалось только поседеть… Наконец он умолк на некоторое время, глубоко о чем-то вздыхал и вдруг с оживлением и как бы решительностью спросил меня:

— Не посоветуете ли вы мне, как тут быть?

Пучок бумаг быстро был вытащен из бокового кармана казакина.

— Замучила меня эта погань… следствие! Окружной суд оправдал, а прокурор подал на апелляцию — опять дело начинается вновь!

Бумаг была такая пропасть, что я не решился и трогать их, а спросил:

— В чем же ваше дело?

— Да так… чепуха! — пряча бумаги в карман и слегка сконфузившись, сказал он: — Так… просто ерунда… Подняли газеты…

— Однако?

— Н-ну…

Он помолчал, возясь рукою с бумагами в кармане.

— Н-ну… Читали в газетах про народный одеколон?

— А!..

— Ну вот!.. Так, ерунда! А какое дело подняли! До того измучили — даже, кажется, поседел от этого…

Но в этот раз, кажется, и сам рассказчик услыхал собственное свое привиранье и, чтобы загладить впечатление этого троекратного "седения" по случаю трех разных плутней, поспешил вновь возвратиться к началу собственных несчастий.

— Нет! Дурак, дурак был я! Чорт-то мой умер скоропостижно, в доме был один я да дьячок… А в шкатулке было сто девяносто восемь тысяч… Чего бы стоило? Дьячок-то рвался от злобы: "Боже мой! Давай! Карьера! Чорт! Бери!.." Нет! Была глупость — не взял ни копейки! Каждый божий день себя за это проклинаю. Мыкайся вот!

— А теперь куда вы едете?

— В Екатеринодар.

— Что же, дело есть какое-нибудь?

— Дело-то есть, s, только дал бы бог… да вот!

Он порылся в своих бумагах и дал мне какой-то печатный листок. К величайшему сожалению, листок этот затерялся во время моих разъездов, но содержание его было следующее:

Вверху листка было напечатано: "Амстердам. Банкирский дом (такой-то)". А далее следовало на русском языке подробное изложение порядка подписки на пятипроцентные выигрышные билеты. Желающий участвовать в известной части выигрыша, имеющего выпасть на десять билетов, постепенно выплачивает семьдесят пять рублей, а когда на какой-нибудь из десяти билетов выпадет выигрыш, то подписчик получает из него соответственную своему взносу часть. Деньги (до 75 р.) вносятся постепенно, по пяти рублей в месяц, не менее; нумера билетов будут известны подписчику тогда, когда он уплатит половину подписной суммы. Вопросы, пересылка денег и прочее — все это делается чрез агента, каковым и состоит цыганского типа человек, поседевший в плутовстве до трех раз.

— И берут? — спросил я.

— Да как же не брать-то? Это дело законное. В Амстердаме ведь наш посланник существует. Уж он не дозволит плутовать! Амстердамская держава все одно как Россия — та же империя — обману не допустит.

Получая понемногу взносы, он пользуется ими для своих оборотов, пока не набежит до половины, и затем так же пользуется взносами за вторую. Со всей же суммы 75 рублей он получает известный процент. При нынешнем колеблющемся умонастроении как общества, так и народных масс является множество охотников "сыграть в темную", рискнуть "на счастье", и человек цыганского типа не хулит своего предприятия.

Есть у него еще и другие планы, гораздо более капитальные, чем амстердамские операции с выигрышными билетами. В Ростове живет агент другой иностранной банкирской фирмы и раздает деньги крестьянам под общественные приговоры за 18 процентов в год. Вот и к этому делу желал бы примазаться человек цыганского типа. Крестьян-переселенцев, нуждающихся в кредите уже после покупки земли, теперь масса на Кавказе и на юге вообще, да и оседлым казакам также кредит необходим для разных оборотов.

— Что же, — спросил я, — выдавали уже ссуды кому-нибудь из крестьян?

— Пока еще нет. Пока наберется известное количество приговоров (не помню, сколько именно), тогда и будут выдавать. Теперь же пока взимают с крестьян по десяти рублей за представление приговора.

Сколько можно судить, и эти десять рублей, в ожидании начала операции, не лежат даром в карманах иностранных агентов, а идут также в оборот, на покупку хлеба, вина, скота и т. д.

Все это, рассказанное цыганского типа человеком, — положительно капля в море всевозможных стремлений со стороны рубля, идущего за наживой в расшатанные народные массы. Стремлений, о которых слышишь постоянные разговоры и на которых сосредоточены мечтания массы темных личностей, повсюду кишащих на новых местах.

Человек цыганского типа был таким образом первым образчиком людей такого сорта и первым неординарного свойства человеком, которого мне пришлось встретить, едва я сел в фургон. Но и второй "тип" был не за горами.

Лицом ко мне и спиной к фургонщику сидел молоденький мальчик, лет восемнадцати, армянского типа и, повидимому, очень хорошо воспитанный или выдрессированный. Во время нашего разговора с автором народного одеколона он иногда делал какой-нибудь вопрос, всегда самого практического свойства и всегда на самом лучшем литературном языке. Эта благовоспитанность, уменье себя хорошо и прилично держать и прекрасный язык заставили меня спросить его:

— Вы учились?

— Как же. Я вышел из четвертого класса классической гимназии.