— У-у, канальи!.. — шептал ему чиновник. Ритор вытаращил глаза.

При начале деревни Емельяново стоял кабак, в котором происходила торговля вином на законном основании. Чиновник вознамерился получить здесь самые точные сведения о Гавриле Кашине, торговавшем в том же селении — только на другом конце, в одиноко стоявшем постоялом дворе.

Был жаркий полдень; деревушка была пуста, только воробьи безмолвно, как пули, перелетали с крыши на крышу. Большие кабацкие сени, предназначенные для посетителей, были пусты. Внутри кабака за стойкой стоял маленький горбатый хозяин, навалившись выпяченною уродливою грудью на стойку, и вел беседу с подгулявшим отставным солдатом. Беседа его была весьма оригинальна: он отвечал, повидимому, на все вопросы солдата, соглашался, возражал, но в сущности не говорил ничего и не совсем даже слышал солдатские речи. Это особого рода язык, в котором с таким искусством употребляют слова: "к примеру", "а то как же", "в аккурате", "ишь" и т. д. Солдат тотчас вытянулся перед чиновником и весело произнес: "здравия желаю, ваше высокоблагородие". Встреча с начальством ему, очевидно, была приятна, и когда чиновник, потребовав себе воды, сел на лавку отдохнуть, солдат тотчас же приступил к нему с рассказами какой-то длинной истории о старом барине, о том, как любило его начальство, о смотрах, о новом барине, у которого он служил лесником, о своей исправности в лесном деле и т. д. Вытащил какую-то бумажку из сапога, подал ее чиновнику и с почтительностью стоял в отдалении, пока чиновник разбирал ее: "Объявление. Навалил лесу на маладятник на сорок сажон и на мой вопрос, как маладятник господский, то сопротивлялся"… Затем он завел речь о том, как: трудно с народом, как его хотят убить за то, что он не идет расхищать барского добра, и что поэтому приходится постоянно стрелять в самовольных порубщиков.

— Как стрелять? — с волнением спросил ритор, молча куривший в углу.

— Я, вашокбродие, в ноги их бью, мужиков. Плюнешь ему бекасинником в это место, убить — не убьешь, а зачешется… хе-хе!

Ритор пускал клубы дыма и молчал. Чиновник, напротив, говорил солдату "д-да…", "ничего не поделаешь…", посмеивался и вообще выказывал ему благосклонность. Эти выказывания благосклонности весьма ободрили солдата. Он вытянулся во весь рост и пропел:

Благосклонно выслушав пение и одобрив солдата, прогуливающийся чиновник прямо приступил к кабатчику с расспросами. Кабатчик рад был утопить конкурента и с присовокуплением разных смягчающих слов, которые ровно ничего не значили, вроде: "конечно", "не наше дело", "а что надо говорить прямо", "точно что", "не по закону", весьма обстоятельно обвинил Кашина. Солдат поддакивал, говоря: "Как же можно?.. это непорядок!.. нет, брат!.. что тебе по закону, то и получай, а что не по закону… У нас, вашскродие, в полку…"

Чиновник поднес солдату водки; это еще более оживило его и пробудило все чувства подчиненного при виде начальства. Приступлено было к составлению плана нападения на Гаврилу Кашина так, чтобы он не знал, не ведал, так, чтобы захватить его на месте преступления… Ритор сидел в углу и изумлялся, как может столь благороднейший человек, которого дома ожидают самые последние нумера журналов, выказывать такое предательство относительно ближнего, расспрашивать и разузнавать о том, когда лучше всего можно напасть на Гаврилу Кашина; подкупать даже рюмкою водки солдата, чтобы он пошел к Гавриле, потребовал бы стаканчик вина и затеял бы с ним разговор, не прикасаясь к стакану до тех пор, пока не явится неожиданно чиновник.

Солдат спьяну соглашался на все. Положено было десятскому и солдату идти вперед, а чиновник пойдет за ними кустами, стороной. Солдат получил гривенник.

Сначала он бодро и храбро пошел вперед. Вслед за ним следовала вся компания; водка и жара сильно разгорячили солдата, но среди деревни попался колодезь, всем захотелось пить. Солдат попросил позволения опустить ведро.

— Сделай милость, — с добродушием разрешил ему чиновник.

Холодная вода освежила солдата. Он вытерся рукавом и попросил позволения отдохнуть. Ему позволили. Поглядел он на постоялый двор, видневшийся вдали, близ самого лесу, вспомнил, быть может, что Гаврило и ему отпускал стаканчик, и, обратившись к чиновнику, сказал:

— Ваше благородие! а ведь теперь навряд мы застанем Гаврилу-то…

— Ну вот! — сказал чиновник.

— Право, навряд…

Солдат, несколько опомнившись от холодной воды, понял, что втянули его в непутевое дело…

— Право, вашскродие… Он теперь, Гаврило-то…

— Ну, что там! — сказал чиновник, стараясь не замечать волнения солдата, — долго ли тут дойти?..

— По мне — как угодно… Я готов. Я что ж… Вашеблагородие! — воскликнул солдат. — Отпустите меня в город!

— Ты потом и пойдешь… ведь тут одна минута.

— Ваше благородие, у меня дела-с!.. Я при деле!..

— Ну что, пустяки!.. Пойдем-ка… мы сейчас всё кончим.

— Я устал! — сказал солдат и сел…

Солдат снял картуз, отер мокрый лоб, поглядел по сторонам, как пойманный заяц, встал с бревна, валявшегося около колодца, потом сел опять… Чиновник, десятский и ритор сидели на бревне неподалеку и молчали.

— Отдохнул? — спросил чиновник.

Солдат поднялся и сказал с умилением:

— Ваше благородие!

— Ну, будет, будет, не задерживай!

— Сделайте милость!..

— Пойдемте, пойдемте! что тут раздобарывать?.. Пора!.. Ну-ка, десятский, идите вперед…

Чиновник поспешно направился в сторону, намереваясь пройти задами и тщательно наблюдая за солдатом. Да и десятский тоже наблюдал за ним.

— Что стал? — сказал ему десятский.

— Эх, в какое дело вкатили меня!..

— Чорт тебе велел…

— Э-эх!..

— Дубина!

— Э-эх… в какое дело!..

— Ну пойдем, разговаривай теперь!

— Надо идти-то… Вот, поди тут; шел человек в город тихо-благородно, ничего не знал, не ведал… Хвать! в какое дело!..

— Ума-то у тебя нету. Я иду неволей. Порядок требует, а тебя-то черти пихают услуживать. Солдатская кость откликнулась! Пойдем! Иди, что ль?

Солдат махнул рукой и с горестью, с неохотою тронулся далее.

— Эй! Эй! — доносился к нему голос чиновника.

— Эхма! — убивался солдат, с каждой минутой убеждаясь в гнусности своего поступка. — Убечь бы? — шепнул он десятскому.

— Так я тебе и дал — убечь… Иди-ка, иди… теперь, брат, не уйдешь!.. Иди-ка, охотник!

— Не уйдешь! — бормотал солдат, подвигаясь помаленьку.

Он никак не мог не исполнить приказания и невольно шел вперед, чувствуя вполне, что делает подло. Иногда он вдруг останавливался — объявлял, что ему нужно закурить папиросу, принимался дергать спичкой по колену, по рукаву и, видимо, старался протянуть это дело: спички не горели или гасли, окурок попадал не тем концом в рот; но при всей его изобретательности он не мог долго протянуть эти отвлекающие от цели эволюции и, воскликнув с горестью: "Эх, в какую вбухали историю!.. Эх, куда всадили!..", должен был идти.

Гаврила Кашин был в это время дома; дом, или постоялый двор, стоял на пригорке, отдельно от деревни, по другую сторону оврага, близ проселочной дороги, поднимавшейся из оврага на пригорок; дом был длинный, но ветхий, окон в девять, разделенный в средине крыльцом; большая часть окон была заколочена… Гаврила Кашин стоял за прилавком в пустой горнице, где пахло водкой, щелкал на счетах и соображал; на полках, предназначенных для водочной посуды, не было ничего; вместо штофов и другой посуды лежали баранки, булки и другие невинные предметы. Жена Гаврилы, мещанка в ситцевом немецкого покроя платье, сидела на крыльце и вязала чулок; около ее ног и вокруг крыльца бегали и ползали полураздетые дети с измазанными лицами и лежало штук шесть собак, без которых трудно обойтись человеку, поселившемуся на юру, в стороне от жилья. Собаки эти были верные хранители хозяина: они принялись лаять, когда десятский и солдат были еще на горе, шагов за полтораста от двора. Необходимым оказалось, прежде нежели идти далее, — сломать в кустах по большой палке, и только с помощью их они могли добраться до крыльца, где хозяйка прикрикнула на собак.