"…Мрак заметно бежал на землю, и на небе догорали последние, позабытые закатившимся солнцем лучи, окрашивая тонкими пурпурными штрихами края облаков, когда будочник Иван Федосеев встретил на заборе хищника.

"— Стой, подлец! — энергически произнес будочник, неколеблющейся рукой хватая вора за полу, и вдали, в соседнем саду тысячами переливов зазвучало эхо: "Подлец!" — говорили деревья, обнимая друг друга… "Подлец!" — прозвучала даль… "Подлец!" — замерло далеко, среди чистого поля, среди трав и благоуханий… У забора завязалась драка, и скоро прозвучала пощечина… Этот новый звук, словно ракета, невидимо взвивающаяся ввысь и ниспадающая каскадом бриллиантовых огней, рассыпался по каждому лепестку соседнего сада, выпорхнул в беспредельное пространство, где подхватили его крылатые духи и унесли к синему морю. Все это как нельзя лучше гармонировало с картиною вечера чудного, очаровательного, когда небо как бы просилось на землю, а земля как бы хотела на небо. Не потому ли и вора тянуло на забор!.."

Написав это, автор позвал жену и детей, желая насладиться их изумлением.

— Идите папашу слушать! — говорила мать, сзывая ребят. — Читать будет…

Разыгравшиеся на дворе ребята с изумлением стояли около стола во время чтения папенькиного сочинения… Кто-то из них нерешительно сапнул носом и был награжден ужаснейшим взглядом матери, которая искривленными и сжатыми губами словно говорила: "задеру". Другой, перепугавшись и не зная, что тут такое, потянулся к матери и тоскливо произнес: "мама-а, боюсь…", вследствие того был значительно заушен. Таким образом, чтение кончилось при совершенном внимании.

— Каково? — спросил автор…

— Хорошо, — сказала жена, не понимая в чем дело. Потом, спустя минуту, она прибавила: — Ты, смотри, чего дурного не напиши…

— Не!..

— То-то… Тогда тебе самому в шею-то накладут…

Муж улыбался только и запихивал письмо в конверт.

Приятеля он на первый раз просил, вместо высылки денег, выхлопотать ему, Чернилову, награду за отличие…

-

Через две с половиной недели приятель писал между прочим:

"Совсем не то; нужны факты. Для того, чтобы были они в твоих письмах, нужно искать их, самому натыкаться на них… Вор — это самое микроскопическое явление будничной жизни тем более, что правосудие, схватив его за полу, тотчас же прекратило существование злостного поступка, и благосостояние общества не нарушено… Вследствие всего этого советую выбирать явления крупнее, с участием лиц осанистых; подсматривай, подслушивай, подглядывай за фактом в щель, наблюдай на улице, в трактире, в салоне, — ежели это возможно… Излагай по возможности сухо и кратко; в прошлый раз, упоминая о синем море, — ты увлекся и не подумал, что подобного моря нет во всей вселенной… Избегай этого и в конце, как говорил я уже, — не забудь о пароходах и железных дорогах…"

Чернилов приуныл. Работа отрицала всякую возможность подхватывать говор ветра, подсматривать, как луна целовала землю, и проч. и проч. Нужно было натыкаться на факты…

"Как я на них буду натыкаться?" — недовольно думал Чернилов…

Положение неприятное.

"Бросить разве?" — размышлял он опять, — но практическая сторона работы тянула к себе, и Чернилов продолжал тосковать, как взяться за нее…

Делать нечего, как-нибудь надо…

В один день он собрался наблюдать…

"В салоне"! — соображал он. — Это что такое… А чорт его знает, что такое… про это не нужно… "Наблюдай в трактире"… Это, пожалуй, ничего… можно… Все-таки, чай, надо выпить, закусить… С женой воевать придется… Избави, господи, лихова лиходея! Не нужно и этого… Стало быть, только "на улице" да "в щель"… Гм…"

Напившись вечером чаю, Чернилов напялил шинелишку, — вышел на улицу наблюдать…

Слякоть, тьма, с крыш каплет, — дождь только что шел; ни души… Смерть царит кругом.

Чернилов послушал эту тишину и произнес вслух:

— Хоть бы что-нибудь, хоть бы караул закричал кто… А ни-ни…

Еще послушал…

— Тьфу!.. чтоб вам…

Кому? Неизвестно… и зашагал по грязи…

— Пойду… авось наткнусь на что-нибудь.

Чернилов прошел маленький переулок и очутился в другой улице.

Та же тьма… Только издали, с самого конца улицы доносится чей-то голос:

— Я те, шкурья порода, бока те поправлю… Жила! Чортова кукла!..

— Сам съешь, — едва внятно доносилось с другого конца улицы. — Сам съешь!..

И опять смерть…

— Тут хоть что-нибудь… Но все-таки — что же это… Это не годится… Впрочем, подожду…

Опять постоял, послушал: мертвая тишина, — даже страшно.

— Ничего… Пойду дальше…

Третья улица, и третье царство смерти. Где-то вдали чуть ухнули сани, донеслись едва внятно два-три аккорда гармоники.

— Ну что же? будет ли что-нибудь? — спрашивал Чернилов себя и мертвое царство…

— Ничего не будет, — отвечал кто-то: будто и сам Чернилов, будто и само мертвое царство…

— Господи! — вздохнув, произнес Чернилов, подобрал полы шинели и зашагал дальше.

Недолго странствовал он… Через полчаса Чернилов сердито скидывал калоши в своей маленькой передней и ворчал:

— Натыкайся! Вот и наткнулся!

Жена, сидевшая в соседней комнате, сочла нужным испугаться и подумала: "Господи? что там такое? не пьян ли?.."

— И наткнулся! — сердито произносит муж, швыряя шапку через всю комнату… — Черти!

Жена взглянула на него и обмерла…

— Где это тебя угораздило? Царица небесная!

Муж стоял к жене спиной и молча срывал с себя сюртук, жилет и проч.

— Думал, на факт, ан на пьяного наткнулся… Чтоб вам всем издохнуть, — говорил Чернилов, сердитыми руками надевая халат, схватил свечку и торопливо вышел в сени…

"Ну! втюрился!.. — размышляла жена: — истинно, как это говорится: сухо, по самое ухо…" Из сеней муж воротился спокойнее…

— Ну, в другой раз будешь умней, — сказала жена.

— Теперь ты меня хоть озолоти, — так я ни-ни-ни, боже мой, на это дело не пойду…

Чернилов говорил это без особенного сердца и развешивал около печки свое грязное платье.

Дня через два успокоившийся Чернилов решился в последний раз попробовать удачи посредством последнего источника для наблюдений — щели… И задумал совершить это тихонько от жены… Случай представлялся отличный: в гостинице остановился уездный чиновник, и множество канцелярской мелкоты хлынуло к нему за поживой… Это уж факт — настоящий… Чернилов рад был, что подкараулил, наконец, врага; вот он у двери… Глаза его прищуриваются в щель и видят множество беззаконий…

— Вы, Егор Кузьмич, нам уж поровну, — а то ему два целковых, а мне всего шесть гривен… — говорит мелкота приезжей поживе.

— Тебе-то за что?

— А как же-с?..

— Вот тебе еще двугривенный…

— Да как же это можно? — говорит мелкота обиженным тоном.

— Не пикни!

— Нет, пикну! Всем по целковому да по два, а мне — восемь гривен. Хуже я кого?.. Не пикни.

— Замолчи, — вон выгоню…

— Их, батюшка мой! какие приужасные ужасти, — издевается канцелярская мелкота, чувствуя обиду: — кто бы попробовал…

Пожива грозно вскакивает со стула, мелкота стремится к двери…

"Это факт, можно сказать…" — думает Чернилов и вслед за тем кубарем стремится с длинной лестницы трактира, страдая под напором собственной тяжести…

"…можно сказать, положительнейший факт!.." — додумывала голова, очутившись на улице, и более думать на эту и вообще на какую бы то ни было тему не продолжала, потому что это была уже вовсе не та голова, которая размышляла на плечах Чернилова за минуту перед тем: от верхнего края до нижнего — на физиономии воздвиглись рубцы, по числу ступеней лестницы, и всю эту ужасную сцену разрушения освещали несколько фонарей, разместившихся в изобилии на лбу, висках и проч. и проч.

На улице ходил народ, и поэтому Чернилов тотчас же вскочил на ноги и устремился куда потемнее…