Выступление Жданова означало не только гражданскую казнь Ахматовой и Зощенко; оно было чревато неприятностями и для Эренбурга. По сути, был провозглашен новый курс, призванный покончить с «безыдейностью» и «непатриотичностью» в искусстве. С этого момента ответственные органы стали пристально следить за тем, чтобы в основе каждого литературного произведения обязательно лежала триада: идейность, партийность, народность. Новый еженедельник Управления агитации и пропаганды ЦК партии, газета «Культура и жизнь», должен был выявлять и разоблачать «гнилой либерализм», «буржуазное влияние», «низкопоклонство перед Западом». Все, воплощением чего был Эренбург, что составляло его ценность для общества, было подвергнуто критике и отрицанию. Все, что он отстаивал с 1934 года, еще со времен международного конгресса писателей-антифашистов в Париже, — открытость СССР остальному миру, сближение с Европой, «всемирная отзывчивость» русской души — все это теперь объявлялось «антисоветчиной».

Разумеется, наступление «патриотов» началось не вчера. На Кремлевском приеме 24 мая 1945 года по случаю победы Сталин произнес тост за русский народ:

Некоторое время казалось, что подъем патриотических чувств в русском народе может ужиться с уважением к союзникам и к Европе. В феврале 1946 года, когда отмечалась первая годовщина смерти А.Н. Толстого, Эренбург еще мог позволить себе сказать: «Здесь много говорили об его нутряной стороне. Мне хочется сказать, что Алексей Николаевич был европейцем, как это ни покажется странным. Правда, это менее модно сейчас при выступлениях <…> Но допустим, что мы выступали бы пять лет тому назад или через пять лет, и возьмем вещи, как они есть. Алексей Николаевич очень любил Париж <…> он очень остро чувствовал связи судьбы нашей страны и нашего народа с судьбой европейской культуры, к которой он был близок и которой он дорожил»[454]. После речи Жданова такие слова были бы равнозначны самоубийству. Когда в сентябре 1946 года Симонов и Эренбург возвращаются домой из поездки по США, им становится ясно, что «железный занавес» — это реальность и они побывали по другую его сторону.

«Буря»

В такой накаленной атмосфере Эренбург приступает к завершению романа «Буря». Он начал его еще в 1945 году, но многочисленные разъезды остановили работу. Уже тогда он признавался Натану Раппопорту, члену Американского еврейского комитета, что работать ему трудно из-за враждебного отношения властей[455]. Но чем дальше, тем обстановка становилась туманнее и непонятнее. Злоключения «Черной книги» чутко отмечали колебания на «еврейском фронте». Власти непрерывно меняют планы относительно собранных материалов, то разрешая их публикацию за границей, то предлагая издать в СССР… американскую версию. В ноябре 1946 президиум ЕАК, за подписью С. Михоэлса, И. Фефера, В. Гроссмана и И. Эренбурга обращается к А. Жданову с просьбой помочь ускорить выход книги и распорядиться насчет необходимого лимита бумаги. Ответа не последовало, однако через два месяца, в феврале 1947-го, Жданов получает отзыв начальника Управления пропаганды, уже нам знакомого Г.Ф. Александрова, в котором категорически заявляется о «нецелесообразности» издания, так как книга дает «ложное представление об истинном характере фашизма и его организаций. Красной нитью по всей книге проводится мысль, что немцы грабили и уничтожали только евреев». И хотя рукопись все же передана в типографию, в августе решением Главлита, все работы будут остановлены. Буря надвигалась… но никакого намека на нее мы не найдем в романе Эренбурга.

Законченный в 1947-м, в разгар «ждановщины», роман «Буря» прежде всего характерен тем, что следует официальной советской версии в изображении Второй мировой войны. Там дается очень удобное объяснение советско-германского пакта, причин первых поражений, лакируется судьба военнопленных. Действие романа происходит во Франции и в Советском Союзе. Описанное братство по оружию между советскими и французскими коммунистами оказалось как нельзя к месту, ибо как раз в это время французская компартия превратилась в «первую партию Франции». Что касается еврейской темы, она нужна Эренбургу для того, чтобы опровергнуть «устаревший» принцип, которым руководствовалась советская пропаганда в начале войны — а именно тезис о единстве советского и зарубежного еврейства. Новую позицию автора в романе иллюстрируют судьбы двух персонажей, братьев Альпер, уроженцев Киева, в дальнейшем оказавшихся в разных странах: Осип остался в Киеве, а Лео, еще в детстве покинувший Россию вместе с отцом, очутился в Париже. В 1939 году Лео навещает брата в Киеве, но тот встречает его неприязненно, как иностранца. Ничто не в состоянии объединить их — ни то, что они дети одной матери, ни общие воспоминания детства: ведь Лео не участвует в выполнении пятилетки, ничего не знает о героических буднях советского народа. Во время войны Лео, находясь во Франции, вынужден прятаться и унижаться; в конце концов соседи выдают его немцам, его отправляют в Освенцим. Живущие же в Советском Союзе Осип и его жена Рая не знают, что такое одиночество и приниженность. Вокруг них друзья, с которыми он сражаются бок о бок. Мать и дочь Осипа расстреляны в Бабьем Яру, но для него это такая же трагедия, как и для других советских людей, пострадавших от немцев. Чувство еврейского национального достоинства выражает только один персонаж романа, профессор Дюма, француз, когда во время обыска он бросает коллаборационисту: «Мне сейчас обидно, что я не еврей — вы сделали из желтой звезды настоящий орден мученичества»[456].

В 1948 году идеологическая неразбериха достигает своего апогея. Вместе с войной кончилась недолгая эпоха относительной свободы и смелости. Переход на новые идеологические рельсы был до того внезапен, что ни писатели, ни те, кто за ними надзирал, не знали, как приспособиться к новому курсу. Еще не выработались четкие критерии, позволяющие отличить произведения «идейно-выдержанные», «наши» от «антисоветских», «идейно вредных». Генеральный секретарь ССП Александр Фадеев подвергается суровой критике за то, что в своем романе «Молодая гвардия» не сумел должным образом отразить руководящую роль партии, описывая борьбу молодежного подполья; Г. Александров, бывший заведующий Управлением агитации и пропаганды ЦК, автор только что выпущенной «Истории западной философии», удостоился от Жданова эпитета «беззубый вегетарианец», что подразумевало излишнюю терпимость к западным теориям. Когда «Буря» Эренбурга была представлена на соискание Сталинской премии, ответственный товарищ из ЦК протестовал: Эренбург-де отводит слишком важное место персонажам-французам, которые в конечном итоге выглядят убедительнее русских. Такая критика вполне согласовывалась с официальной линией. Но, как обычно, последнее слово сказал Сталин, и сказал то, чего никто не ожидал: он признал за Эренбургом право сохранять свою особость, ему даже рекомендовалось «не плыть по течению» (все книги, представленные на получение премии его имени, генсек внимательно прочитывал). Константин Симонов, участвовавший в этих обсуждениях, так воспроизводит слова Сталина: «Нет, по-моему, неверно было бы сказать, что французы изображены в романе Эренбурга сильнее русских, — потом, помолчав, задумчиво добавил: — Может быть, Эренбург лучше знает Францию, это может быть. У него есть, конечно, недостатки, он пишет неровно, иногда торопится, но „Буря“ — большая вещь»[457], причем слово знает было четко выделено вождем.