— А хрен с ним! — ответил Конрад Иванович и спиной о двери почесался. — Я о нем, слава богу, и поминать-то бросил. Поважнее есть вопрос… Как бы, братец ты мой, еще недельки три к отпуску присобачить. Ты глянь, погода-то какая! Чуешь? Не иначе, придется кому следует письмецо черкнуть, попросить по-приятельски!

Так и сказал. Да еще подмигнул. И после этих слов у деда на лысине точно роса выступила и в глазах зеленые круги заплавали.

И, быть может, все так ничем и не кончилось бы, когда бы не одна удивительная оказия.

Намекнул раз дед Конраду Ивановичу, что неплохо было бы сеткой в речке побаловаться, да вот только боязно, не отнял бы рыбнадзор снасть.

А тот встрепенулся даже. Глаза засверкали:

— Обязательно поедем! И ничего не опасайся. Мы ведь не промышленники какие-нибудь, а если и ловим, то исключительно для возбуждения чувств!

С утра и поехали во вторник. Денек выдался теплый, но с тучками и ветерком. Не очень ровный денек.

Решили к Шушпанову двинуться. Самая у нас там рыба. И пока за разговорами незаметно стали к месту подъезжать, как навалилась с запада туча и кое-где по речке даже белые барашки пошли. Лучше бы рыбакам тучу-то на берегу переждать либо в камыши заехать. А не получилось. Как на грех, лещи поблизости заиграли; такой здоровенный вышел косяк. Одна рыбина хвостом из воды вымахнет, другая рядом морду высунет, третья колесом пройдется. Лещи же в нашей реке, как подносы самоварные. И от такого зрелища рыбаки всегда приходят в неистовство.

— Давай! — затрясся дед. — Конрад Иванович! Конрад Иванович! Влево потрафляй — вон вешка торчит! И кругом куста! А я сеть кидать начну. Кормой, кормой разворачивай! И смотри, нос держи против ветра. Как по ниточке, ялик веди! Чтобы ни туда, ни сюда! А то на коряги угадаем. Тогда ау! — и рыба и сеть.

У Конрада Ивановича, как завидел такое дело, голос совсем перешибло. Только и промычал:

— А я думаю!..

— Тише шлепай! Уйдут! — шипит дед. — Разве рыбаки думают?.. Ловят рыбаки! Крути ялик-то, крути!

И здесь следует заметить, что в человеке, который сетью ловит, заключаются как бы два человека. На берегу это гражданин вполне обыкновенный, смирный, и, может статься, ни одной мухи не обидел. А как взялся за сеть, — готово! Все уже не по нему, все кажется нехорошо. А уж если гребец ошибся в чем, тогда вообще пропащее дело!

С Конрада Ивановича как с гребца взятки были гладки. Гребет никудышно и ялика чувствовать не может. Вот и сейчас. Изо всех сил старается, даже язык от натуги наружу вывернул, — левым веслом подгребается, а правым уперся — табанит. А надо бы как раз наоборот! А тут еще ветер из тучки рвет. Разве удержишь лодку? А дед уже и кол воткнул и сеть в реку скидывает. Лодку же несет, точно бешеную. Но только, конечно, не к лещу, а от леща. И на самые коряги.

Как поднял дед бороду, как глянул, куда ялик отогнало, так у него внутри словно тесемки какие лопнули, И как завопит:

— Куда тебя прет, окаянный! Правым давай, правым! А он, дьявол, как нарошно! Кому говорят? Тебе говорят, козья голова! Он, вишь, нервы лечить приехал, а люди за него с ума сходи! Табань, чучело, левым! Ой, да куда же ты вертишь, нечистый дух?!

Какие уж тут лещи! Мигом всю сеть на коряги и посадили. Сведенный лес на этом месте раньше был. И как стал дед ее обратно из воды тащить, тут самое и пошло! Не столько выбирает, сколько выдирает. Как говорится, с мясом. Зубами даже скрипит — до чего сетку жалко. Ползимы ведь сидел, плел. А сам причитает:

— Начальничек чертов! Рыбки захотел! Время, вишь, у него в лезерве объявилось. На заводах дело валится, а ему рыбки!.. Левым держи, лешман! Тебе там план выполнят! Теща дебет с кредитом сложит! Да давай же левым, пес несытый! Где у тебя совесть-то, идол? Рви, палач, сеть-то! Рви! Рви мое тело белое! Все одно тебе жалованье идет!

И другие слова тоже дед говорил…

А когда вытащил от сетки последние клочья, решил постояльца окончательным словом прижечь. Из той самой депеши, которой крынку от мух накрывали. Потому что рассчитал — теперь уже все равно нехорошо. Так и выпалил:

— Хавос у тебя в главке! Эх ты, чернильница!

И спиной к гребцу обернулся…

Молча ехали обратно. И только когда ткнулся ялик в берег, стало у деда прояснять в голове. Глянул он исподлобья на Конрада Ивановича. А тот суровый с лица, и губы закушены. Только брови сами по себе ходят. Вылез из лодки и деду:

— С тобой, пожалуй, заикой сделаешься!

А после грудь, как прежде, колесом выкатил, троекратно голос прочистил и к дому заторопился.

И вдруг после этого рыка пала на сердце деду тревога. И заносились в голове разные мысли:

«Как же, — думает, — я такому человеку и вдруг этакие слова осмелился высказать? Нанести тяжкое оскорбление? Ведь это, ежели по-судебному разобраться, получается форменное и злостное хулиганство! Попал я, выходит дело?! Позвонит теперь Конрад Иванович в область, а то и дальше куда. И пришлют к утру за мной оттуда черного ворона. Карету! Прощай, дед Стулов! Долаялся, старый пес!»

А мыслишки дальше поехали. Сколько ему за такое дело дать могут? И где сидеть будет — в районе либо в области? И по каким там дням передачи? И как бабка проживет, покуда он срок отбудет? И что нет ей теперь расчета одной корову держать. На двоих придется. Со снохой Агашкою.

Так и начал маяться тяжкой думой. Тем более, Конрад Иванович весь день писал чего-то, потом из избы вышел и прибыл обратно только к самому вечеру. И даже самовара не заказывал.

— Не иначе, — смекнул дел, — это он в село ходил, С почты по телефону звонить! — И после этой мысли ему даже тесно в вороте стало; две пуговицы на рубахе расстегнуть пришлось.

До первых петухов дед на сеннике ворочался. А когда совсем уже стало невмоготу, вылез на крылечко, где они в прежние добрые ночки с постояльцем сиживали.

Сел дед на приступку, свернул самосаду и задымил, что твой паровоз.

А ночь, ну прямо особенная — теплая, душистая! В небе месяц полный, а по речке от него столбы серебряные. И тишина. Только далеко-далеко где-то машина постукивает. Теплоход, должно быть, идет по Волге.

И вдруг слышит дед — половица в избе скрипнула. И вслед дверь отворилась из горницы. И лезет оттуда Конрад Иванович, духами попахивает — брился, выходит дело. И опять, как когда-то, в пижаме и штанах полосатых. И такое вдруг говорит, что дед даже в бок себя кулаком двинул: уж не блазнится ли все это?

— Спасибо, — гудит, — дружище! За речи душевные. Не тряхни ты меня нынче, я, может быть, черт-те до чего бы дошел! Разве можно в этакие дни дело на безделье менять? У нас ведь сейчас самая в главке горячка. Второе полугодие начали… Погоди, я коньячку вынесу, и мы с тобой по лафитнику на прощанье трахнем. Завтра и еду. Ну, держись, девятый завод! Я уж и машину вызвал. И телеграмму дал заместителю. Этому… да ты ж знаешь, читал… товарищу Хавосу. Григорию Исаевичу… Ух, даже руки чешутся!..

И когда утром стали грузить чемоданы Конрада Ивановича на машину, народу вокруг собралось едва ли не вся деревня. И свои колхозники и дачники тоже. Попрощаться пришли. Конечно, всем было дедова постояльца очень жалко — хороший человек, обходительный. А уж что бабка слез пролила — это как ручьи весенние.

После того как крепко обнялись постоялец с хозяином, сказал дед, рукавом утираясь:

— Ты, Кондрат, того!.. Пиши!.. И чтобы я находился в полном курсе. Смотри там, поглядывай! В оба!

— Будет исполнено! — отвечал Конрад Иванович.

Сел рядом с водителем и дверкой щелкнул.

Щука

В октябре это случилось. В первых числах. Жерлиц на речке поставил дел Стулов четыре штуки. Три на плотву, а четвертую на маленького плюгавого ершика. И улов в тот раз вышел у деда особенный. Четыре щуки и попались. Три, пожалуй, по килограмму — рыжие, прогонистые. А четвертая, которая на ерша польстилась, такая оказалась, что стоит разговора. Немного поменее пуда. Сама цвета аспидного, толстая, будто чурка, брюхо замшевое, а глазищи круглые, точь-в-точь, как у дедова кота Порфиши.