Это всё делают не люди, а с ними делается: отчаянье и бодрость, пессимизм и «акмеизм», «омертвение» и «оживление», реакция и революция. Людские воли действуют по иному кругу, а на этот круг большинство людей не попадает, потому что он слишком велик, мирообъемлющ. Это — поприще «великих людей», а в круге «жизни» (так называемой) — как вечно — сумбур; это — поприще маленьких, сплетников. То, что называют «жизнью» самые «здоровые» из нас, есть не более, чем сплетня о жизни. Я не скулю, напротив, много светлых мест было в эти дни.

Биение сердца о милой.

Природа: сосны в Шувалове, тающий снег, лужи, далекий домик на том берегу, надпись на том склепе: «Jeanne. Une prime, s'il vous plait».[68]

Пелагея Ивановна Терещенко. Красота унижения есть в ней. Приезжая в Швейцарию, опускает шторы от видов. В Бальзака вчитывается, сначала ненавидя, как… с А. Белым. Солнце и жар — холодная кровь. «Вся жизнь ненужно изжитая». «Стальною сталью… далью гор…» — такие бы строки — о ней. Опутывает боа плечи и руки. Серая сталь глаз, высокая прическа, черные волосы, обаятельные руки. Хмурый взгляд и гримаса. Четкость слов. Это — Сирин. Отношение к сестре и к брату. Впечатление от Пяста, который с сестрами Терещенко познакомился на «Кармозине».

Письмо от Бори (доволен «Сирином»), от Чацкиной. Телефоны — А. М. Ремизов и Ал-дра Н. Чеботаревская. А главное — письмо от милой. Она пишет, что и сама думает, что летом мы вместе поедем — отдыхать и лечиться.

Господь с тобой, радость моя.

12 марта

Мама повредила ножницами ногу, лежит, всю ночь была страшная боль.

С Михаилом Ивановичем посидели в «Сирине», потом покатались. О Дягилеве и Шаляпине. Цинизм Дягилева и его сила. Есть в нем что-то страшное, он ходит «не один». Искусство, по его словам, возбуждает чувственность; есть два гения: Нижинский и Стравинский, Спрашивал Михаила Ивановича о моей пьесе. — Очень мрачное впечатление, страшная эпоха, действительность далеко опередила воображение — Достоевского, например. Свидригайлов — какой-то невинный ребенок. Все в Дягилеве страшное и значительное…

Мрачно до того, что уютность возвращается. Какая-то почва для меня, что мы с милой, может быть, тихо поедем летом отдыхать за границу. Господь с тобой, милая.

13 марта

Возражение Мережковского мне в «Русском слове». Стихи мои в «Северных записках» с ужасной опечаткой. Телефоны — М. И. Терещенко, А. М. Ремизов, Тыркова (буду ли отвечать Мережковскому), Пяст, Кульбин (приглашает зайти). Днем у мамы — она все еще лежит, боль меньше. Гулянье.

Вечером — «Валкирия» (с тетей). Устал. Пишу милой.

Милая, господь с тобой.

17 марта

За эти дни — тревога перешла в тоску. Изменился, апатия. «Сирин», катанья, звонил Бонди, встреча с Сениловым, болезнь мамы.

Сегодня к вечеру — одиноко, — письмо от милой и письмо к милой.

Милая, господь с тобой.

20 марта

Брожу, брожу…

Вчера днем в «Сирине». Вечером — у мамы (Женя). Перед ночью приехал Миг аил Иванович, сидели до 2-х. Чтение «Розы и Креста» (2-й акт и последние две сцены), опять обсуждение. О Дягилеве. Мысли Михаила Ивановича о газете в провинции.

Сегодня — письмо от Скворцовой.

Брожу, купил книг, еще регистраторов (единственное домашнее занятие) для писем, котелок. Возвращаюсь домой — весна — приносят букет: розы, левкои, нарциссы, сирень. Записка без подписи: «Милому поэту, 19 марта 1913 г.». Сильные и знакомые духи. Тут же начинаю рыться в письмах — писем В. А. Щеголевой нет. — Странно.

Приходит Ге. Обедаем. В 10-м часу я еду на Петербургскую и посылаю букет В. А. Щего левой. Брожу — и по Широкой (как иногда). — Ночью на Вознесенском встречаю Княжнина. Он провожает меня до дому. Опять роюсь в письмах — писем В. А. Щеголевой нет. — Едва дописал это, нашел письма В. А. Щеголевой.

Милая и единственная, господь с тобой, где ты, приезжай.

21 марта

Письмо к милой. Господь с тобой, милая.

22 марта

Вчера вечером в кофейне посмотрел «Сатирикон»: моя фамилия вычеркнута, слава богу, мою двукратною просьбу уважили. Встретил художника Матюшина, который футуристически молодится.

Вчера в «Сирине», гулянье с Михаилом Ивановичем и Алексеем Михайловичем по Дворцовой набережной, посидели у Михаила Ивановича. Пелагея Ивановна все еще больна, в «Сирине» бывает одна Елизавета Ивановна.

Письмо от Скворцовой. Тоска растет.

По всему литературному фронту идет очищение атмосферы. Это отрадно, но и тяжело также. Люди перестают притворяться, будто «понимают символизм» и будто любят его. Скоро перестанут притворяться в любви и к искусству. Искусство и религия умирают в мире, мы идем в катакомбы, нас презирают окончательно. Самый жестокий вид гонения — полное равнодушие. Но — слава богу, нас от этого станет меньше числом, и мы станем качественно лучше.

Тревожит и заботит Люба. Я буду, кажется, просить ее вернуться. Покатал бы ее, сладкого бы ей купил. Да, пишу — так, как чувствую, не скрывая.

Вечером, чтобы разогнать тоску, пошел к Мейерхольду. «Любовь к трем апельсинам» по сценарию Гоцци не произвела никакого впечатления: сухая пестрота, составленная Вогаком, Вл. Н. Соловьевым и Мейерхольдом. Читал Вогак.

Были: жена Пронина, прекрасная, я все на нее взглядывал, Пронин, Ярцев, Юрьев, Левинсон, Пяст, Соловьев, оба Бонди, Веригина, какие-то актриски декадентского вида, М. Лозинский, Ракитин и еще. А главное — двухмесячный медвежонок, урчит, свиристит, ревет, играет бумажкой, стоя на задних лапах, пьет молоко, бутылку держит руками за горлышко, переваливается с боку на бок, лежа на спине.

Уходя к Мейерхольду, я получил прекрасное письмо от какой-то дамы.

25 марта

Мы в «Сирине» много говорили об Игоре-Северянине, а вчера я читал маме и тете его книгу. Отказываюсь от многих своих слов, я преуменьшал его, хотя он и нравился мне временами очень. Это — настоящий, свежий, детский талант. Куда пойдет он, еще нельзя сказать; что с ним стрясется: у него нет темы. Храни его бог.

Эти дни — диспуты футуристов, со скандалами. Я так и не собрался. Бурлюки, которых я еще не видал, отпугивают меня. Боюсь, что здесь больше хамства, чем чего-либо другого (в Д. Бурлюке).

Футуристы в целом, вероятно, явление более крупное, чем акмеизм. Последние — хилы, Гумилева тяжелит «вкус», багаж у него тяжелый (от Шекспира до… Теофиля Готье), а Городецкого держат, как застрельщика с именем; думаю, что Гумилев конфузится и шокируется им нередко.

Футуристы прежде всего дали уже Игоря-Северянина. Подозреваю, что значителен Хлебников. Е. Гуро достойна внимания. У Бурлюка есть кулак. Это — более земное и живое, чем акмеизм.

Пяст был на обоих диспутах, расскажет мне.

Михаил Иванович очень мрачен, на днях уедет ненадолго, сегодня увидимся с ним, У Пелагеи Ивановны все еще болит горло.

Я свожу Женичку с Аносовой, он ей поможет, она опять пишет отчаянные письма.

Можно будет начинать издавать мои книги с осени в «Сирине». Метнер «не будет протестовать».

Звонил Руманов, хочет увидеться но делу и предлагает отвечать Мережковскому (если буду) в «Русском слове».

Заходил Женя — по дороге к пьяному художнику, может быть, и к Аносовой. Едет вместо меня слушать с тетей «Зигфрида» (Матвеев).

Звонил Пяст, рассказывал о футуристах. На вчерашней афише стояло: освобождение литературы из той грязи, в которую посадили ее Андреев, Сологуб, Блок и пр… Едет в Москву на суд с Эн-Янковым и по прочим делам, хочет увидаться с Чулковым.

Иду на Английскую набережную, 12. Там сначала пел граммофон — Варя Панина и Шаляпин — божественная Варя Панина… Потом говорили о футуристах, об Игоре-Северянине и об издании моих книг с осени и о том, что не стоит ехать читать «Розу и Крест» Станиславскому, он сам скоро приедет сюда.