«Пользуюсь свободою от занятий, которыя обстоятельствами все более осложняются для меня, чтобы излить вам мою душу. Последния данныя Репнину повеления возстановить диссидентов даже в законодательстве являются истинным громовым ударом для страны и лично для меня. Если только возможно, то поставьте императрице на вид, что корона, которую она мне доставила, станет для меня одеждою Несса: я буду сожжен ею и мой конец будет ужасен. Я не могу скрыть от вас, что я очень ясно предвижу ужасный выбор, на который я вскоре буду вынужден, если императрица будет настаивать на своих повелениях, ибо мне придется или отказаться от столь дорогой для моего сердца и столь необходимой для моего царствования и моего королевства дружбы императрицы, или пришлось бы мне оказаться изменником моему отечеству.

Невозможно живее чувствовать все потери, которыя я предвижу в случае утраты дружбы и поддержки российской императрицы. Но что делать, когда строжайший долг говорит во мне? Я знаю, что это может стоить мне короны и жизни. Я знаю это, но еще раз я не могу изменить моему отечеству, если у императрицы остается хотя малейшее чувство благоволения ко мне.

Я знаю, что сила все может, но разве ее употребляют против тех, кого любят, чтобы принудить их к вещам, которыя они считают величайшим злом? Я не мог решиться написать все это императрице. Я боялся, чтобы мое сокрушенное сердце и крайнее возмущение моего духа не внесли в мое письмо какого-либо выражения, которое вместо того, чтобы умилостивить ее, могло бы ее разсердить, но вы сделайте что можете. Дело идет обо всем для вашей страны и для вашего друга, который никогда не чувствовал сильнее всю горечь своего скорбнаго королевствования, как в этих ужасных обстоятельствах. Погибнуть ничего не значит, но погибнуть от руки, которою любишь ужасно»^{60}.

Это «творение» типично скорее для истеричного любовника, героя провинциального романа, нежели для главы государства. На что может рассчитывать государственный деятель, посылая это слезливое, романтическое послание?

Екатерина, прочитав сие «произведение», продиктовала Панину ответ:

«Что она искренне скорбит о том положении, в какое ставит короля дух партий; что она не узнает более просвещенного мужа и искусного политика; что не во власти императрицы изменить, если король желает настаивать на своем мнении между двумя альтернативами — дружбой императрицы к нему и к республике и актом справедливости, собственной славы и прочного блага государства, который он решился в настоящее время рассматривать как измену своему отечеству, что после такого решения со стороны короля императрице останется лишь постоянное и весьма чувствительное сожаление, что она могла ошибиться относительно дружбы короля, его образа мыслей и его чувств»^{61}.

Женщина-императрица и маршал коронный, король Польши… Сопоставьте эти два письма, и обнаружатся два уровня интеллекта, два уровня личных и государственных устремлений, пристрастий, ради которых они вершили свои дела, ради какого и чьего блага старались!

Нужно отметить, что по польским делам она лично руководила разведкой. Денежную отчетность по расходам на «довольствие» агентуры Репнин, как, впрочем, впоследствии и князь Волконский, направлял лично ей. Основные указания Репнину исходили от нее непосредственно или же через Панина. В особо важных случаях она вступала в личную переписку с теми поляками, для вербовки которых требовалось ее личное вмешательство. Сохранились ее письма к Радзивиллу, примасу и к Браницкому, многим другим. Переписка преследовала одну цель — привлечь польских магнатов к сотрудничеству. Значительный интерес представляют ее письма к Станиславу Понятовскому. Часто она в этих письмах поучает его государственной мудрости, указывает ему на взаимосвязь между внутренним состоянием государства и внешней политикой его. Так, например, узнав, что польский король вступил в конфликт с Пруссией, она пишет ему по этому поводу следующее:

«Для всех государств есть лишь две альтернативы для оценки и проявления их внутренняго веса относительно соседей — сила и с оружием в руках или посредством разумных и необходимых взаимных переговоров, которые установили бы доброе согласие и взаимную дружбу на взаимной пользе, которая определяет интерес каждого. Всякое среднее положение может и даже должно считаться ошибочным, и эта ошибка не может быть восполнена более или менее тесными связями с державами, внутреннее положение которых или другия соображения более важных интересов одинаково лишают их возможности повредить или оказать значительную помощь, и влияние коих в сущности служит лишь к поддержанию розни в умах и ко вреду интересов частных лиц.

Я весьма удалена приписывать в. в-ву и республике первое решение, но я считаю это изложение моих мнений нужным ввиду моих чувств столь же неизменной, сколь и искренней дружбы. Ввиду этого же соображения, а также и желания видеть вас мирно пользующимся удовольствиями короны, не подвергая себя огорчениям, которые она приносит с собою, я не могут скрыть от в. в-ва, что я как будто заметила в письме, которое вы мне написали, нечто вроде личных чувств, которыя определяют политическую систему более по склонности, чем по государственным соображениям. Полагаю, что это тоже движение душевное, под влиянием которого было написано вами и письмо к королю прусскому, и при нынешних обстоятельствах я бы предпочла, чтобы его не было. Да, государь, наше государство должно определять наши действия и наши поступки в делах, и всякая личность ему вредна»^{62}.

Собственно, эта государственная деятельница прямо говорит незадачливому поляку, что его «лирическая» политика, основанная на чувствах, а не на интересах государства, суть не государственная политика. Так же она высказывалась и в 1766 году, а накануне созыва сейма в августе 1767 года, когда необходимо было, чтобы король явно или тайно, но помог Репнину, она пишет вновь Понятовскому личное письмо, в котором требует от него помощи. При этом объясняет, почему она лично так настойчиво проводит линию и дело диссидентов, и, ничуть не смущаясь, сочиняет такую легенду:

«Я не скрою от вашего величества, что на это возстановление я смотрю, как на дело, долженствующее решить вопрос о моей политической способности содействовать и общему благу республики, и вашему личному благосостоянию, что момент достижения этого требования обозначит собою и определит степень влияния, какое я могу оказать в пользу того или другого.

Слава моей короны, равно как и мое личное удовлетворение, ставят мне в этом отношении закон, от которого отступиться я не могу».

При ближайшем рассмотрении оказывается, что диссидентское дело было для русской императрицы только вопросом престижа. К чему понадобилась ей такая явная ложь? Да только для того, чтобы добиться своей цели у Понятовского. Она знала, что для него государственные соображения менее понятны и близки, чем чувства, честолюбие, престиж, ибо он не был политическим деятелем в собственном смысле этого слова. Для Екатерины же главным было не то, что написать, а то, чтобы это дошло до его понимания. Она с ним говорит «во имя дружбы» и просит его негласного «содействия внутренняго и искренняго» путем предоставления должностей, наград и чинов для лиц, которых будет ему рекомендовать Репнин.

Ближайший помощник Екатерины II, один из организаторов российской дипломатической разведки во второй половине XVIII века, Никита Иванович Панин тоже немало потрудился над решением польской проблемы.

Интересна манера поведения Н.И. Панина. Он артистически маскировал свои чувства. Реалист и циник, сторонник применения любых разведывательных методов, мастер политической интриги, специалист по всяким комбинациям, этот представитель крепостнической России менял свой тон в общении, как хамелеон меняет цвет. Образцом гибкости может служить его письмо о диссидентах к польскому королю: