Кольте утверждает, что умер он в Париже, в доме, находившемся на улице Садов, а погребен на кладбище св. Павла, под большим деревом, которое показывали еще в XVII веке.

В то время поэты и гуманисты охотно слагали эпитафии умершим знаменитостям. Ронсар[589] посвятил Рабле написанную в форме оды эпитафию, в которой он восхваляет его главным образом как любителя выпить:

Нашей современной деликатности эти стихи поначалу, несомненно, покажутся оскорбительными: мы никак не могли ожидать, что царь поэтов будет говорить в таких выражениях о нашем несравненном мэтре, но, присмотревшись внимательно к этой эпитафии, мы убедимся, что она представляет собой подражание мелким стихотворениям из греческой антологии, посвященной памяти Анакреона. А такой человек, как Ронсар, должен был думать, что этим он оказывает Рабле честь.

Другой поэт Плеяды, Баиф, посвятил Рабле не лишенную изящества надгробную надпись:

Но с особым удовольствием мы приведем здесь превосходную, написанную латинскими стихами эпитафию автору «Пантагрюэля», которую сочинил один из знакомых Рабле, доктор Пьер Буланже. Даем ее в прозаическом переводе:

«Под сим камнем покоится лучший из шутников. Допытываться, какой он был человек, — это удел потомков, ибо все, кто жил в его время, понимали, что собой представлял этот шутник; все его знали, и всем он был дорог, как никто. Потомки, быть может, подумают, что это был шут, фигляр, за удачное словцо получавший лакомый кусочек. Нет, нет, он не был ни шутом, ни уличным фигляром. Но, обладая умом проницательным и редким, он высмеивал род людской, его безрассудные прихоти и тщету его надежд. Будучи спокоен за свою судьбу, он наслаждался жизнью, и все ему благоприятствовало. Зато, когда он считал нужным, оставив шутливый тон, начать говорить серьезно, когда ему хотелось играть более важные роли, — тут уж более ученого человека вы бы не нашли. Ни один сенатор с наморщенным челом, с печальным и суровым взором не восседал так важно на своем возвышении. Если у вас возникал сложный и трудный вопрос, для разрешения которого нужно было обладать большими знаниями и сноровкой, вы тотчас же вспоминали, что только ему доступны высокие предметы и что тайны природы открыты только ему. Сколь красноречиво выражал он свои заветные мысли — на удивление тем, кто, основываясь на его язвительных шутках и острых словцах, полагал, что в этом шутнике нет ничего от ученого! Он знал все, что создали Греция и Рим. Но — второй Демокрит[592] — он смеялся над нелепыми страхами и над прихотями простолюдинов и царей, над их суетными заботами, над их тяжкими трудами, в которых они проводят свой краткий век и которым они посвящают все то время, что нам отвело милосердное Провидение».

В этой прекрасной эпитафии пуатевинского врача нашли свое отражение ум, душа и гений Рабле.

Мы уже знаем, что Рабле умер, оставив «Пантагрюэля» незаконченным. Через девять лет после его смерти появился отрывок из пятой и последней книги, состоявший из шестнадцати глав. Полностью она вышла в 1564 году без указания места выхода в свет и имени издателя.

Принадлежность этой книги Рабле была поставлена под сомнение. Многие, пораженные ее кальвинистскими тенденциями, не решаются признать ее автором того, кто в глазах Кальвина был безбожником и кто в свою очередь смотрел на Кальвина как на бесноватого. Но кальвинизм пятой книги, в общем, не идет дальше нападок на монахов, а Рабле вечно потешался над бедными черноризцами. Читая эти страницы, я, как и Ленорман, порой узнаю львиные когти нашего автора.

Этим я не хочу сказать, что каждое слово в пятой книге принадлежит Рабле. Возможно, что автор не успел закончить свое произведение. В нем были пропуски и непонятные места. Издатель разъяснял и дополнял его по мере надобности, а иногда, может быть, и вовсе без надобности; он желал устранить его недостатки и заодно выказать свой талант. В те времена издатели понимали свои обязанности иначе, чем их понимают теперь. Они не считали нужным бережно относиться к текстам, они любили их украшать. Все посмертные произведения писателей XVI века наглядно свидетельствуют об издательском произволе. Не удивительно, что следы его мы находим и в пятой книге «Пантагрюэля», в дошедшем до нас тексте. Должен сознаться, что меня наводит на некоторые подозрения четверостишие, предпосланное ей анонимным издателем:

О нет, Рабле — не мертв. Он книгу издал снова.

Часть лучшая его по смерти в нас живет.

Сей том себе даря, мы дарим в свой черед

Бессмертье автору творения такого, — [593]

то есть, насколько я могу понять: Рабле умер, но он ожил вновь, чтобы подарить нам эту книгу. Согласитесь, что только под таким соусом и можно было выпустить подделку. Однако приходится считаться и с неуклюжестью бездарного рифмача, и в таком случае это может значить вот что: Рабле не умер, поскольку он живет в своей книге. Если мы будем продолжать эту дискуссию, то наши сомнения лишь возрастут. Откроем же загадочную книгу.

Эта посмертная книга содержит в себе продолжение и конец путешествия Пантагрюэля и его свиты к оракулу Божественной Бутылки. Мы не станем изучать ее столь же внимательно, как предыдущие, ибо если в целом она и представляется мне творением Рабле, то все же мы не можем сказать с уверенностью, что именно в ней принадлежит ему, а также по той причине, что аллегория, охладившая уже столько глав четвертой книги, занимает здесь очень большое место и наводит уныние и скуку, между тем как тон автора становится все более суровым, а нападки на «нечистую силу» и «Пушистых Котов» по своей ожесточенности превосходят все, что Рабле когда-либо о них писал.

Мореплаватели причаливают сперва к острову Звонкому, где стоит немолчный звон колоколов. Рабле не выносил колокольного звона, так что довольно мрачная картина этой страны, по всей видимости, нарисована им. Остров населен сидящими в клетках птицами из духовного сословия, на что указывают их названия: клирцы, инокцы, священцы, аббатцы, епископцы, кардинцы и, единственный в своем роде, папец, а также клирицы, инокицы, священницы, аббатицы, епископицы, кардиницы и папицы. Все это перелетные птицы, прилетевшие из далеких стран. Некоторые прибыли сюда еще совсем молодыми по настоянию матерей, не потерпевших их присутствия у себя в доме. Большинство явилось из чрезвычайно обширной страны, называемой «Голодный день». Иными словами: население монастырей увеличивают жестокий эгоизм родителей и нужда многосемейных.