Обратимся к нашей книге. Отца Гаргантюа звали Грангузье, мать — Гаргамелла; отец ее был королем мотылькотов. Мы узнаем, что Грангузье был большой шутник, пил непременно до дна и любил закусить солененьким, на каковой предмет постоянно держал основательный запас майнцской и байоннской ветчины и копченых языков.
В один из праздничных дней, когда гости Грангузье съев триста шестьдесят семь тысяч четырнадцать волов, плясали на лужайке, из уха Гаргамеллы вылез Гаргантюа. Семнадцать тысяч девятьсот тринадцать коров должны были поить его своим молоком, однако он куда охотней посасывал вино.
Когда он подрос, отец велел одеть его в платье фамильного цвета, белого с голубым; на его рубашку пошло девятьсот локтей полотна, на куртку — восемьсот тринадцать локтей белого атласа, а на шнуровку — тысяча пятьсот девять с половиной собачьих шкурок: «Тогда как раз начали привязывать штаны к куртке, а не куртку к штанам, что, как доказал Оккам в комментариях к „Exponibilia“[522] магистра Шаровара, противоестественно». Оккам был относительно передовым по тому времени богословом, мало приемлемым для папы, но он занимался схоластикой: для Рабле этого было достаточно, чтобы поднять его на смех. Схоластика являлась предметом его вечной ненависти.
Когда настала пора учить Гаргантюа, отец взял ему в наставники великого богослова, магистра Тубала Олоферна, и магистр так хорошо сумел преподать ребенку азбуку, что тот выучил ее наизусть в обратном порядке, и познакомил его с древними схоластами. Но великий богослов скончался, и его сменил старый хрен Жобелен Бриде; применяя те же методы, что и Олоферн, он сводил все ученье к упражнениям памяти. Гаргантюа оказался старательным учеником, хорошо усваивал, но с каждым днем становился все глупее, рассеяннее и бестолковее. Отец пожаловался на это своему другу, вице-королю Папелигосскому, и тот сказал ему напрямик:
— Лучше совсем ничему не учиться, чем учиться по таким книгам под руководством таких наставников, ибо их наука — бредни, а их мудрость — напыщенный вздор, сбивающий с толку лучшие, благороднейшие умы и губящий цвет юношества.
Вечером, явившись к ужину, вице-король привел с собой одного из своих пажей по имени Эвдемон, аккуратно причесанного, нарядного, чистенького, вежливого, скорее похожего на ангелочка, чем на мальчика, и обратился к Грангузье:
— Посмотрите на этого отрока. Ему еще нет шестнадцати. Давайте удостоверимся, кто больше знает: старые празднословы или же современные молодые люди. (Это поединок Средневековья и Возрождения, или, точнее, схоластики и гуманизма).
Грангузье согласился произвести этот опыт. Эвдемон, держа шляпу в руках, устремив на Гаргантюа свой честный и уверенный взгляд и раскрыв румяные уста, с юношеской скромностью принялся его славить; воздав ему достойную и высокую хвалу, он предоставил себя в его полное распоряжение. Вся эта речь была произнесена внятно и громогласно на прекрасном латинском языке и сопровождалась подобающими движениями. Гаргантюа же вместо ответа заревел, как корова, и уткнулся носом в шляпу. Из него нельзя было вытянуть ни слова.
Этой сцене из старинного романа соответствует исторический факт, имевший место во Франции при Людовике XIV. Их стоит сравнить. Напомню, что юный герцог Беррийский, которого пичкали знаниями какие-нибудь Тубалы Олоферны и Жобелены Бриде XVII века, однажды в присутствии членов парижского парламента повел себя не лучше, чем юный Гаргантюа после речи Эвдемона. Вот как об этом заседании, на котором наследный принц отказался от испанской короны, рассказывает Сен-Симон: [523]
«Первый председатель приветствовал его светлость герцога Беррийского. С ответной речью должен был выступить наследный принц. Он приподнял шляпу, снова надел ее, взглянул на первого председателя и сказал: „Господин…“ После некоторого молчания он повторил: „Господин…“ Оглядел собравшихся и еще раз повторил: „Господин…“ Повернулся к его светлости герцогу Орлеанскому, сгоравшему, как и он, со стыда, потом к первому председателю и больше не произнес ни звука, так что одно только это слово „господин“ от него и услышали… Наконец первый председатель, поняв, что другого выхода нет, решил прекратить эту мучительную сцену: сделав вид, как будто бы ответная речь произнесена, он снял перед его светлостью герцогом Беррийским шляпу, отвесил ему низкий поклон и сейчас же передал слово представителям короля.
Когда герцог Беррийский возвращался в Версаль, ничего не подозревавшая принцесса Монтобанская выбежала к нему навстречу и, едва завидев его, принялась восхищаться тем, как обворожительно держал он себя в парламенте, и его красноречием. Герцог, багровый от злости, молча слушал ее, а затем, потеряв самообладание, увел Сен-Симона к себе и начал плакать, кричать и жаловаться на короля и на своего наставника.
— Они сделали из меня дурака! — воскликнул он, плача от бешенства. — Они заглушили во мне все природные способности. Меня учили только играть да охотиться, — вот я и вышел оболтусом, болваном, ни к чему не способным и ни на что не годным…»
Обе сцены имеют много общего. И к чести Рабле надо сказать, что сцена Гаргантюа и Эвдемона не менее жива и не менее правдива.
Грангузье, взбешенный тем, что его сына так плохо учили, хотел тут же убить магистра Жобелена. Но так как по натуре он был человек незлобивый, то гнев его скоро утих, и он велел уплатить старому хрену его жалованье, напоить его по-богословски, а затем отправить ко всем чертям.
Когда магистр Жобелен покинул его дом, Грангузье по совету вице-короля поручил воспитание Гаргантюа молодому ученому Понократу, воспитателю этого милого Эвдемона. Лучшего выбора он сделать не мог. Тут же было решено отправить двух юных принцев вместе с Понократом в Париж, дабы они воспользовались преимуществами, какими обладает этот город для всех желающих учиться.
Во время путешествия Гаргантюа вновь приобрел черты преужасного великана из народной сказки. Он ехал на нумидийской кобыле, у которой был такой длинный хвост, что, несколько раз взмахнув им, она валила целый лес. Босская провинция была тогда покрыта лесами. Но стоило нумидийской кобыле отмахнуться от оводов, как Босская провинция мгновенно превратилась в знакомую нам теперь голую равнину.
Далее автор сообщает, что Гаргантюа осмотрел город и что все глазели на него с великим изумлением. Должно заметить, что в Париже живут такие олухи, тупицы и зеваки, что любой фигляр, торговец реликвиями, мул с бубенцами или же уличный музыкант соберут здесь больше народа, нежели хороший евангелический проповедник.
Гаргантюа уселся на башни Собора Парижской богоматери. Осмотрев большие колокола, он весьма мелодично в них зазвонил. Тут ему пришло в голову, что они с успехом могли бы заменить бубенцы на шее у его кобылы. И он унес их к себе. Парижане, взволнованные исчезновением колоколов, собрались у Вельской башни и после долгих и шумных споров решили послать к Гаргантюа старейшего и достойнейшего магистра богословского факультета Ианотуса де Брагмардо, дабы вытребовать их обратно.
Магистр Ианотус в сопровождении трех приставов отправился к Гаргантюа. Понократ, увидев их, подумал сначала, что это ряженые, но, узнав, кто они такие и зачем пришли, поспешил предупредить Гаргантюа; тот велел провести их в буфетную, и там они начали выпивать по-богословски. Тем временем Гаргантюа вернул колокола, не уведомив о том магистра Ианотуса, который произнес в буфетной блестящую речь:
— Как бы это было хорошо, если б вы вернули нам колокола, ибо мы испытываем в них крайнюю необходимость… Если вы исполните мою просьбу, то я заработаю десять пядей сосисок и отличные штаны, в которых будет очень удобно моим ногам, в противном же случае пославшие меня окажутся обманщиками… Ах! Ах! Не у всякого есть штаны, — это я хорошо знаю по себе!
К этому аргументу он присоединил другие, более общего характера: