Я покинул экзаменационный зал с искренним желанием учиться медицине. Правда, это желание не было настолько твердым, чтобы побудить меня к долгим и трудным занятиям в совершенно незнакомой мне области. Опасаясь, что уже в зрелых годах, как тот толстый плешивый студент, я вдруг не сумею найти железу на шее ухмыляющегося трупа, я отказался от этого еле зародившегося намерения.

Впоследствии я часто жалел, что не выбрал медицины. Я не знаю ничего прекраснее жизни какого-нибудь Клода Бернара[371] и часто завидую плодотворной гуманной деятельности деревенских врачей. Отец отдавался своей профессии с ревностным усердием, но не советовал мне за нее браться.

За обедом я твердо решил стать юристом, но в ночной тишине, оставшись один в спальне, одумался, рассудив, что жестокая природа лишила меня драгоценного дара красноречия, что за всю жизнь я не мог и двух слов сказать без подготовки и что произнести защитительную речь — вещь для меня совершенно немыслимая. Не надеясь, по многим причинам, стать поверенным, судьей или нотариусом и считая, что изучение права потребует от моих родителей ненужных жертв, я отказался от мысли изучать свод законов Юстиниана и Кодекс Наполеона[372]. Тут я пожалел, что не готовился в Сен-Сирское училище. Меня привлекала мысль стать офицером, при непременном условии быть похожим на офицера Альфреда де Виньи, великодушного и меланхоличного. Я прочел со страстным увлечением «Рабство и величие солдата» и уже видел в мечтах, как я иду медленным шагом по двору казармы, в изящном доломане, стройный, молчаливый, готовый на вечную преданность и величайшие подвиги. Потом я узнавал в офицерской столовой, что объявлена война. Мы готовились к походу с таким же спокойным достоинством и решимостью, какие начертаны на лицах Леонида и трехсот спартанцев на картине Давида[373]. Мы выступали в поход. Я ехал верхом во главе отряда. Мы скакали по бесконечным дорогам, мимо полей, деревень, лесов, скал, широких рек. Вдруг нам встречался неприятель. Я дрался храбро, но без ненависти. Мы брали много пленных. Я обращался с ними хорошо и следил, чтобы за вражескими ранеными ухаживали так же заботливо, как за нашими. При втором столкновении, кровавом и страшном, я был награжден на поле боя. Надо признать, я был образцовым офицером. Вместе с товарищами мы стояли на постое в старинном замке среди лесов, где обитала в одиночестве красавица графиня, супруга генерала; но ее муж был груб и жесток, и она его не любила. Мы полюбили друг друга исступленной и упоительной любовью. Враги были побеждены и с тех пор стали моими друзьями.

Проснувшись утром, я стал сомневаться, верно ли я представляю себе жизнь военного.

Фонтанэ явился спозаранку и сразу перешел к делу с тем видом превосходства, который он вечно на себя напускал. Он объявил, что я должен немедленно записаться на лекции, и взялся в тот же день лично проводить меня в канцелярию факультета, где его уже знают. Я просил его ничего не предпринимать; сказал, что решил не поступать на юридический факультет, и объяснил причины. Фонтанэ и слышать ничего не хотел. Он уверял, что, немного поупражнявшись, я стану адвокатом не хуже других, что тут отнюдь не требуется особенных талантов. Посещая палату, он встречал защитника, страдавшего полной потерей памяти, который отлично выступал в суде при помощи шпаргалки величиной с ладонь. А другой адвокат — заика, то и дело запинался да вдобавок еще ни с того ни с сего лаял по-собачьи, и все-таки сносно провел трудный процесс, и выиграл его.

— Я не утверждаю, что у тебя особенно яркое дарование, — прибавил Фонтанэ, — но при помощи упорной работы можно сделать чудеса. Labor improbus[374], как говаривал Кротю, упрекая тебя за леность. Надо упражняться, в этом все дело. Давай-ка начнем упражнения сейчас. Я буду давать тебе советы, и ты сам изумишься своим успехам.

К несчастью, я отказался слишком резко и тем самым дал ему понять, что эти упражнения мне неприятны. Он подозревал это с самого начала и пришел в ярость. Чтобы изобразить зал суда, он перевернул вверх ногами стол, стулья, передвинул кровать, стряхнул на пол книги, перепутал бумаги, опрокинул чернильницу, вылил на ковер кувшин воды и, затолкав меня в угол между стеной и умывальником, крикнул повелительным голосом:

— Стой здесь! Это трибуна. Ты защитник. Я судья. Ты выступишь, когда я дам тебе слово.

Он был страшен.

Я сам удивлялся, с какой легкостью я выбираю каждый день новые профессии, совсем для меня не подходящие. В этом я достиг высокого совершенства. Так, меня вдруг прельстила мысль стать инженером, возводить с помощью математических расчетов прекрасные сооружения, мосты, дороги, машины, стать душою и руководителем многих тысяч рабочих. В то время инженеры занимали в обществе блестящее положение, которого отчасти теперь уже лишились. Они были тогда не так многочисленны и зарабатывали больше. В театре Одеон в комедиях часто изображался молодой инженер, который дирижировал котильоном на балу, покорял молодых девиц и женился на богатой невесте. Увы! Избрав на перепутье в коллеже филологию, я навсегда закрыл себе дорогу к профессиям точных наук. Прощайте, дороги, мосты, шахты и богатая невеста!

Надо было искать другой путь.

Дипломатическая карьера мне нравилась из-за того почета, которым она окружена; перспектива стать посланником и представлять свою страну при иностранных дворах мне весьма улыбалась. Я лелеял эти честолюбивые мечты, но для того лишь, чтобы посмеяться над своей жалкой особой; ибо надо вам сказать, что, хотя я был насмешником во все периоды моей жизни, ни над кем я не смеялся так жестоко и с таким наслаждением, как над самим собой. Однако, придерживаясь правила, что хорошая шутка должна быть короткой, я примирился на ранге консула, решив выбрать Неаполь и снять там виллу, увитую виноградом, на берегу синего моря.

Вскоре после этого я пошел навестить Мурона, Мурона Воробьиное Просо, который занимал с матерью и сестрами уютную квартиру на улице Святых отцов. Я встретил у него простодушного Шазаля, у которого уже выросла неровная лохматая бородка. Я с удовольствием пожал худенькую горячую ручку Мурона и громадную лапу Шазаля. Шазаль был в Париже проездом я торопился обратно в Солонь, где он управлял хозяйством в своем поместье. Я поделился с этими добрыми друзьями своими затруднениями в выборе профессии.

Мурон спросил, не думал ли я о государственной службе, например, в министерстве финансов, где, вероятно, можно при способностях или по протекции получить место инспектора. Он советовал туда толкнуться, а когда я согласился, предупредил, что мне придется держать приемные испытания. Экзамен там легкий, один родственник выдержал его без труда: кажется, там требуется немножко математики, знание языка и красивый почерк.

— Советую тебе, — добавил он, — подготовиться у учителя-специалиста, Дюплуайе; это еще молодой, честный и прямой малый. Все, кто собирается поступить в министерство финансов, обращаются к нему. Он живет на Алжирской улице, номер семь или девять.

Шазаль считал, что не стоит корпеть в канцелярии.

— Чего ради тебе сидеть взаперти? — сказал он. — Делай, как я: обрабатывай землю. Жизнь хороша только в деревне. Работа трудная, зато для здоровья полезна. Послушайся меня, займись скотоводством. Что может быть увлекательнее? Там ты будешь у самых истоков жизни. Да в деревне всякая работа увлекательна. Мне пришлось изучать изменения растительных пород. Ты и представить себе не можешь, что я открыл. Я наблюдал как вдруг выводится новый сорт растений и потом закрепляется из поколения в поколение. Поверишь ли? Я видел, как у боярышника пропали колючки, а цветов при пересадке на тучную почву появилось в сто раз больше. Что скажешь, старина? Честное слово, правда!

Он был в восторге. Я нашел его еще более могучим и неотесанным, чем прежде. Он вырос и возмужал, зато Мурон все худел и уменьшался; но я был в том возрасте, когда не предвидят несчастий.