— In paradisum deducant te Angeli, in tuo adventu suscipiant te Martyres et perducant te in civitatem Sanctam Jerusalem, Chorus Angelorum te suscipiat et cum Lazaro, quondam paupere, asternam habeas requiem[53].

Вскоре дорожка кончилась. Провожающим пришлось по одному перелезать вслед за быстро удалявшимся гробом, за священником и причтом через могильные камни и протискиваться между надгробными памятниками и крестами. Они то теряли из виду, то вновь находили покойника. Нантейль старалась не отстать от него, она волновалась, спешила и, крепко держа в руке молитвенник, дергала юбку, цеплявшуюся за решетки, задевала засохшие венки, с которых на нее сыпались головки бессмертников. Наконец те, что пришли первыми, почувствовали терпкий запах свежей земли и, встав на соседние могильные плиты, увидели яму и опускавшийся туда гроб.

Актеры не поскупились на похороны. Они купили в складчину своему товарищу потребное ему количество земли: два метра сроком на пять лет. Ромильи от имени актеров «Одеона» передал администрации триста франков, точнее триста один франк восемьдесят сантимов. Он даже набросал проект памятника: сломанная колонна, на которой висят театральные маски. Но насчет памятника никакого решения принято не было,

Священник благословил могилу. Попеременно с мальчиками-причетниками произносил он слова молитвы:

— Requiem aternam dona ei, Domine.

— Et lux perpetua luceat ei.

— Reguiescat in pace.

— Amen.

— Anima ejus et anima omnium fidelium defunctorum, per misericordiam Dei, requiescant in pace.

— Amen.

— De profundis…[54]

Все по очереди окропили могилу святой водой. Нантейль следила за всем: как молятся, бросают на гроб горсточки земли, кропят могилу святой водой; затем, преклонив в сторонке на краю чьей-то могилы колени, она с жаром стала читать: «Отче наш, иже еси на небесех…»

Прадель сказал надгробное слово. Он не собирался произносить речь. Но театр «Одеона» не может расстаться без прощального слова с молодым всеми любимым артистом.

— Итак, от имени большой и дружной театральной семьи я выскажу то, что сейчас на сердце у каждого…

Стоя вокруг оратора в подобающих случаю шаблонных позах, актеры слушали его по-профессиональному. Они слушали его активно — ушами, ртом, глазами, руками, ногами. Они слушали по-разному: кто с благородной осанкой, кто с наивным выражением лица, кто с печалью, кто с возмущением — каждый в соответствии со своим амплуа.

Нет, директор театра не допустит, чтобы ушел без прощального слова отличный актер, о котором, несмотря на его короткую театральную карьеру, мало сказать, что он подавал большие надежды.

— Роли, созданные Шевалье, человеком порывистым, неровным, беспокойным, отличались оригинальностью, имели собственную физиономию. Несколько дней, я мог бы сказать несколько часов тому назад, он придал эпизодическому персонажу необычайную выразительность. Автор пьесы, человек с большим именем, пришел в восторг. Успех был обеспечен. В Шевалье жил священный огонь. Его трагическая смерть кажется необъяснимой. Не старайтесь найти разгадку. Его убило искусство. Его убило драматическое горение. Он умер, сожженный огнем, медленно пожирающим всех нас. Увы! Театр, в котором публика наслаждается только улыбками и слезами, столь же сладостными, как улыбки, театр — это ревнивый владыка, требующий от своих служителей безоговорочной преданности, тяжелых жертв, иногда даже жизни. Прощай, Шевалье! Все товарищи говорят тебе — прощай!

Присутствующие утирали слезы. Актеры плакали искренне: они плакали над собой.

Когда все разошлись, доктор Трюбле, оставшийся на кладбище с Константеном Марком, обвел взглядом толпу могил.

— Помните, — спросил он, — изречение Огюста Конта?[55] «Человечество состоит из мертвых и живых. Мертвых гораздо больше, чем живых». Да, мертвых гораздо больше, чем живых. Своим числом и огромностью проделанной ими работы они на много превосходят живых. Они управляют; мы подчиняемся. Наши учители покоятся под этими плитами. Вот законодатель, проведший закон, которому я послушен сегодня, вот архитектор, построивший мой дом, поэт, создавший иллюзии, до сих пор волнующие нас, оратор, убедивший нас еще до нашего рождения. Вот все, кто потрудился над нашими знаниями, верными или ложными, над нашей мудростью и над нашим безумием. Они лежат тут, непреклонные повелители, которых нельзя ослушаться. За ними сила, преемственность, длительность… Что значит поколение живых по сравнению с бесчисленными поколениями мертвых? Что значит наша мимолетная воля по сравнению с их многовековой?.. Разве можем мы восстать на мертвых? Нам даже не хватит времени ослушаться их!

— Вот до чего вы договорились, доктор Сократ! — обрадовался Константен Марк. — Вы отрекаетесь от прогресса, от современной справедливости, от всеобщего мира, от свободы мысли, вы подчиняетесь традиции… Вы согласны вернуться к старым заблуждениям, к блаженному неведению, к достопочтенной несправедливости наших отцов. Вы возвращаетесь к галльской традиции, подчиняетесь древнему обычаю — непререкаемому авторитету предков.

— Откуда вы взяли обычай и традицию? Откуда вы взяли непререкаемый авторитет предков? — возразил Трюбле. — Существуют несогласуемый друг с другом традиции, различные обычаи, враждующие авторитеты. Мертвые не навязывают нам единой воли. Они подчиняют нас противоположным волям. Старые воззрения, тяготеющие над нами, неопределенны и туманны. Они давят нас, но в то же время уничтожают друг друга. Все эти мертвые жили, как и мы, среди волнений и противоречий. В свое время каждый из них, на свой лад, ненавидя или любя, осуществлял мечту своей жизни. Осуществим ее и мы, радостно и благожелательно, если это возможно, и пойдем завтракать. Я поведу вас в трактирчик на улице Вавен к Клеманс, которая готовит только одно блюдо, но зато какое! Рагу по-кастельнодарски, которое не следует смешивать с рагу по-каркассонски из самой обычной баранины с фасолью. В рагу по-кастельнодарски входят маринованные гусиные полотки, заранее сваренные бобы, сало и колбаски. Оно должно долго томиться на медленном огне, только тогда оно будет вкусным. У Клеманс рагу томится уже двадцать лет. Она подкладывает в горшок то гусятники или сала, то колбаски или бобов, но рагу это все то же. Она никогда не выскребает горшок до дна, а на дне-то как раз и есть самый смак, придающий рагу ту прелесть, которую мы находим в золотистых женских телах на картинах старых венецианских мастеров. Пойдемте, я хочу угостить вас рагу, приготовленным Клеманс.

XI

Нантейль не осталась слушать Праделя и, дочитав свою молитву, вскочила в экипаж и отправилась на свидание с Робером де Линьи, который ожидал ее у Монпарнасского вокзала. Они молча поздоровались среди уличной сутолоки. С особой силой ощутили они свою близость. Робер любил ее.

Любил, сам того не зная. Он думал, что она для него только одно из наслаждений в бесконечной цепи возможных наслаждений. Но наслаждение воплотилось для него в Фелиси, и если бы он размечтался о тех бесчисленных женщинах, которые, как он предполагал, еще долгие годы будут украшать его недавно начавшуюся жизнь, они все предстали бы перед ним в образе Фелиси. Во всяком случае, он мог бы заметить, что, хоть в его намерения и не входило быть ей верным, он не изменял ей и, с тех пор как она принадлежала ему, не заглядывался на других женщин. Но раньше он не замечал этого.

Сейчас, на этой людной, будничной площади, когда он увидел ее не в дышащем страстью ночном полумраке, не при мягком свете спальни, где ее обнаженное тело мерцало пленительной белизной Млечного Пути, а при резком дневном свете, под лучами беспощадного, не смягченного тенью солнца, от которого не скроешь под вуалеткой заплаканных глаз, бледности щек, морщинок в углах губ, он вдруг почувствовал, что она полна для него какого-то таинственного и глубокого обаяния.