Великие цивилизованные народы — желтый и белый — продолжали пребывать в неведении друг о друге до той самой поры, когда португальцы, обогнув мыс Доброй Надежды, прибыли торговать в Макао[298]. Европейские купцы и миссионеры обосновались в Китае и занялись там всякого рода насилиями и грабежами. Китайцы сносили все это с терпением людей, привыкших к кропотливому труду и дурному обращению; тем не менее они при каждом удобном случае убивали пришельцев с утонченной, можно сказать, изысканной жестокостью. Иезуиты на протяжении трех веков вызывали в Срединной империи непрерывные беспорядки. А в наши дни, каждый раз, когда в этой огромной стране нарушается порядок, христианские государства с похвальным постоянством посылают туда своих солдат, которые путем краж, насилий, грабежей, убийств и пожаров восстанавливают спокойствие; так, от случая к случаю, государства эти осуществляют с помощью ружей и пушек мирное проникновение в страну. Безоружные китайцы вовсе не обороняются или обороняются плохо; их истребляют с очаровательной легкостью. Они учтивы и церемонны, а их упрекают в том, будто они выказывают недостаточно симпатии к европейцам. Наше недовольство ими сильно смахивает на недовольство господина Дю Шайю его гориллой. Господин Дю Шайю убил в лесу выстрелом из карабина самку гориллы. Мертвая, она все еще сжимала в лапах своего детеныша. Он вырвал малышку из объятий матери и повез с собой в клетке через всю Африку, чтобы продать в Европе. Но у него были веские основания жаловаться на молодую обезьяну. Она оказалась на редкость нелюдимой и уморила себя голодом. «Я был не в силах, — замечает господин Дю Шайю, — исправить ее дурной характер». Мы сетуем на китайцев с тем же правом, с каким господин Дю Шайю сетовал на свою гориллу.

В тысяча девятьсот первом году в Пекине был нарушен порядок[299], и войска пяти великих держав под командой немецкого фельдмаршала восстановили его привычными средствами. Стяжав себе таким способом воинскую славу, пять держав подписали один из бесчисленных договоров, в которых гарантировали целостность Китая, чьи провинции они делят между собой.

Россия, со своей стороны, заняла Маньчжурию и лишила Японию корейского рынка. Япония, которая в тысяча восемьсот девяносто четвертом году разгромила китайцев[300] на суше и на море, а в тысяча девятьсот первом году совместно с другими державами приняла участие в умиротворении Небесной империи, увидела с холодной яростью, как к ее границам приближается прожорливая и неторопливая медведица. И пока огромный зверь лениво тянулся мордой к японскому улью, желтые пчелы, дружно действуя крылышками и жалами, донимали его жгучими укусами.

«Это ведь колониальная война», — прямо говорил высокопоставленный русский чиновник моему другу Жоржу Бурдону. А ведь главная отличительная черта всякой колониальной войны заключается в том, что европейцы превосходят народы, против которых они сражаются; если это не так, то война перестает быть колониальной, это всякому понятно. В такого рода войнах приличествует, чтобы европеец наступал при поддержке артиллерии, а азиат или африканец оборонялся при помощи стрел, палиц, дротиков и томагавков. Можно еще допустить, чтобы туземец разжился несколькими старыми кремневыми ружьями и патронташами: это окружает колониальную войну ореолом славы. Но ни в коем случае он не должен быть вооружен и обучен на европейский лад. Его флот составят джонки, пироги и челноки, выдолбленные из древесных стволов. Если он закупит корабли у европейских судовладельцев, то только устаревшие. Китайцы, пополняя свои арсеналы фарфоровыми снарядами, придерживаются правил колониальной войны.

Японцы отступили от этих правил. Они ведут войну в согласии с принципами, провозглашенными во Франции генералом Бонналем[301]. Они далеко превосходят своих противников знаниями и развитием. Сражаясь лучше европейцев, они совершенно не принимают во внимание освященные традицией обычаи и действуют в некотором роде противно человеческой морали.

Тщетно столь важные особы, как господин Эдмон Тери[302], доказывали японцам, что те должны потерпеть поражение в высших интересах европейского рынка, а также в согласии с незыблемыми экономическими законами. Тщетно сам проконсул Индо-Китая, господин Думер[303], заклинал их в самый короткий срок подвергнуться полному разгрому на суше и на море. «Какая скорбь омрачит наши души, души капиталистов, — восклицал этот великий человек, — если Безобразов и Алексеев[304] не извлекут больше ни одного миллиона дохода из корейских лесов! Они — короли. Я был таким же королем, у нас общие интересы. О японцы! Подражайте кротости бронзовотелых народов, которыми я со славой правил при Мелине»[305]. Тщетно доктор Шарль Рише[306] со скелетом в руках убеждал японцев, что они — прогнаты[307] и обладают слаборазвитыми икрами, а посему должны убегать в заросли, едва завидя русских: ведь те — брахицефалы и весьма цивилизованы; в доказательство царское правительство потопило в Амуре пять тысяч китайцев. «Остерегайтесь! Ведь вы занимаете промежуточное положение между обезьяной и человеком, — учтиво говорил японцам господин профессор Рише, — а отсюда следует, что если вы поколотите русских, другими словами, финно-летто-угро-славян, то это будет равноценно тому, как если бы вас поколотили обезьяны. Поняли?» Они ничего не хотели слушать.

В настоящее время русские расплачиваются на японских морях и в маньчжурских ущельях не только за свою алчную и грубую политику на Востоке, но и за колониальную политику всей Европы. Они искупают не только преступления царизма, но и преступления милитаристов и торгашей всего христианского мира. Я не хочу этим сказать, будто на свете существует справедливость. Но в ходе событий наблюдаются странные повороты, и сила — доныне еще единственный судья человеческих деяний — вызывает порою неожиданные скачки. Такие внезапные отклонения нарушают равновесие, которое полагали устойчивым. И действие этой силы, подчиняющейся некоему скрытому закону, подчас приводит к любопытным положениям. Японцы переправляются через Ялу и с полным знанием дела разбивают русских в Маньчжурии. Их моряки артистически уничтожают флот европейского государства. И мы тотчас же сознаем угрожающую нам опасность. Если она существует, то кто ее создал? Ведь не японцы напали на русских. Ведь не желтые напали на белых. В эти дни мы обнаруживаем желтую опасность. Но жители Азии уже много лет знают, что такое белая опасность. Разграбление Летнего дворца, резня в Пекине, массовое потопление людей в Благовещенске, расчленение Китая[308] — разве все это не причины для беспокойства китайцев? А разве японцы чувствовали себя в безопасности под дулами орудий Порт-Артура? Мы породили белую опасность. Белая опасность породила желтую опасность. Именно такого рода сцепления обстоятельств придают древней Необходимости, управляющей миром, обличье божественного правосудия, и не перестаешь поражаться деяниям этой слепой повелительницы людей и богов, когда наблюдаешь, что Япония, в недавнем прошлом столь жестокая к китайцам и корейцам, Япония, еще не получившая мзды за свое соучастие в преступлениях, совершенных европейцами в Китае, превращается в мстителя за Китай и в надежду желтой расы.

И однако же, на первый взгляд, желтую опасность, столь пугающую европейских экономистов, вряд ли можно сравнить с белой опасностью, нависшей над Азией. Ведь китайцы не посылают в Париж, Берлин, Санкт-Петербург миссионеров обращать христиан в конфуцианство и вносить смуту в европейские дела. Китайский экспедиционный корпус не высаживался в Киберонской бухте, чтобы потребовать от правительства Французской республики «экстерриториальности», иначе говоря, права разбирать в суде мандаринов тяжбы между китайцами и европейцами. Адмирал Того[309] не прибыл с двенадцатью броненосцами, чтобы обстрелять Брестский рейд в видах покровительства японской торговле во Франции. Цвет французских националистов, избранная часть наших трублионов[310] не осаждала китайской и японской миссий в их особняках на улицах Гош и Марсо, и маршал Ойяма не являлся после этого во главе соединенных армий Дальнего Востока на бульвар Мадлен требовать наказания трублионов за их ненависть к чужестранцам. Он не сжигал Версаль во имя высшей цивилизации. Армии великих азиатских держав не вывозили в Токио и в Пекин ни картин из Лувра, ни посуды из Елисейского дворца.