— Брат мой, — возразил праведник божий, — не нашу сестру Луну увидел я в колодезе, а благодатной милостью вседержителя подлинный лик сестры Клары, да такой ясный, сияющий такой божественной радостью, что все мои подозрения мгновенно рассеялись и я уверился, что наша сестра вкушает сейчас полное блаженство, какое господь дарует своим избранницам, награждая их всеми сокровищами нищеты.

Сказав так, святой Франциск выпил из пригоршни несколько капель воды и поднялся, подкрепленный.

Вот почему этому колодезю дано имя святой Клары.

Таков был рассказ досточтимого отца Адоне Дони.

Каждый вечер заставал я любезного францисканца на закраине чудесного колодезя. Я усаживался подле него, и он рассказывал мне какую-нибудь историю, известную ему одному. А знавал он удивительные истории. Он лучше чем кто-либо изучил древние предания своей родины, которые оживали и молодели у него в голове, как в телесном и духовном источнике вечной юности. Яркие образы расцветали на его устах, обрамленных сединой. Пока он говорил, лунный свет струился по его бороде серебряным ручейком. Кузнечик стрекотанием надкрылий вторил голосу рассказчика, и порой на звуки самого нежного из человеческих наречий мелодичным стенанием откликалась жаба, которая дружелюбно и боязливо прислушивалась с другой стороны дороги.

Я покинул Сиену в половине июня. С тех пор я ни разу не видел досточтимого отца Адоне Дони, и он остался у меня в памяти точно образ сновидения. Я записал рассказы, которые слышал от него на дороге к Монте Оливето. Читатель найдет их в настоящей книге. Работая над ними, я стремился сохранить крупицы того обаяния, какое было у них подле колодезя святой Клары.

I. СВЯТОЙ САТИР

Фра Мино смирением своим возвысился над всей братией; будучи еще молодым, он мудро управлял монастырем Санта-Фиоре. Отличаясь благочестием, он много времени проводил в созерцании и молитве и нередко впадал в экстаз. По примеру св. Франциска, своего духовного отца, он слагал на родном итальянском языке песни о совершенной любви, какова любовь к богу. И эти творения не грешили ни против размера, ни против смысла, ибо он изучал семь свободных искусств в Болонском университете.

Но как-то вечером, прогуливаясь под аркадами обители, он почувствовал, что сердце его преисполнилось смятения и скорби при воспоминании о некоей флорентинской даме, которую он любил в юношеском возрасте, когда одежда последователей святого Франциска не ограждала еще его плоти. Он помолился, чтобы господь прогнал видение. Но в сердце его осталась скорбь.

«Колокола, подобно ангелам, поют: „Ave Maria“, — думал он, — но голоса их угасают в вечернем тумане. На стене нашей обители мастер, которым гордится Перуджа, чудесно живописал жен мироносиц, с несказанной любовью созерцающих тело спасителя. Но тьма скрыла слезы их очей и безмолвные рыдания их уст, и я не могу плакать вместе с ними. Колодезь посреди двора только что был усеян голубями, которые хотели напиться, но разлетелись, не найдя воды на закраине колодезя. И вот, господи, душа моя умолкла подобно колоколам, затмилась подобно мироносицам и высохла подобно колодезю. Отчего же, господи Иисусе Христе, сердце мое иссушено, омрачено и немо, когда ты для него утренняя заря, пение птиц и ручей, бегущий с холмов?»

Он не решался вернуться к себе в келью и, полагая, что молитва рассеет его скорбь и успокоит тревогу, через сводчатую дверь обители вошел в монастырскую церковь. Безмолвные сумерки наполняли здание, воздвигнутое великим Маргаритоне[328] более полутораста лет назад на развалинах римского храма. Фра Мино прошел через всю церковь и опустился на колени в алтарном приделе, посвященном архангелу Михаилу, чья история была изображена на стене. Но тусклый свет лампады под сводами не позволял разглядеть архангела, сражающегося с дьяволом и взвешивающего на весах души человеческие.

Только луна бросала в окно бледный луч на гробницу святого Сатира, поставленную в нише справа от алтаря. Эта гробница в виде чана была древнее самой церкви и в точности походила бы на саркофаги язычников, если бы не крест, трижды начертанный на мраморных стенках.

Фра Мино долго лежал простертый перед алтарем; но молиться у него не было сил, и среди ночи им овладело то же оцепенение, в которое, изнемогши, впали ученики Христовы в Гефсиманском саду[329]. И вот, когда он лежал так, безвольный и беззащитный, ему вдруг привиделось, будто белое облако поднимается над гробницей святого Сатира; вскоре он заметил, что облако состоит из множества облачков, и каждое из них — женщина. Они парили в темном воздухе; сквозь легкие туники светились легкие тела. И фра Мино увидел среди них козлоногих юношей, которые их преследовали. Нагота обнаруживала чудовищный пыл мужских желаний. Между тем нимфы спасались бегством; под их быстрыми ногами возникали цветущие луга и ручьи. И всякий раз, как козлоногий протягивал руку, надеясь схватить одну из них, внезапно вырастала ива, чтобы укрыть нимфу в своем дупле, точно в пещере, и светлая листва наполнялась легким лепетом и дразнящим смехом.

Когда все женщины укрылись под ивами, козлоногие, усевшись на скороспелой траве, принялись играть на тростниковых дудочках и извлекать из них звуки, перед которыми не устояло бы ни одно живое существо. Очарованные нимфы просунули головы между ветвей и, покинув тенистое убежище, приблизились шаг за шагом, привлеченные неотразимой свирелью. Тогда козлоногие в священном неистовстве накинулись на них. Сперва нимфы пытались еще шутить и насмехаться в объятиях дерзких захватчиков. Потом смех их затих. Запрокинув голову, закатывая глаза от блаженства и муки, они призывали свою мать или кричали: «Умираю», или хранили смятенное молчание.

Фра Мино хотел отвернуться, но не мог, и глаза его против воли оставались открыты.

Между тем нимфы, обвив руками бедра козлоногих, кусали, ласкали, дразнили своих косматых любовников и сплетясь с ними, окутывали, омывали их своей плотью, не менее трепетной и живительной, чем воды ручья, который струился подле них под ивами.

При этом зрелище фра Мино согрешил помыслом и намерением. Он пожелал быть одним из этих демонов, полулюдей-полуживотных и, как они своих возлюбленных, держать в объятиях флорентинскую даму, которую любил он в юных летах и которая умерла.

Но вот люди-козлы разбрелись по поляне. Одни собирали мед в дуплах дубов, другие вырезали свирели из тростника, или, наскакивая друг на друга, стукались рогатыми лбами. А безжизненные тела нимф, пленительные останки любви, усеивали луг. Фра Мино стенал на плитах храма, ибо он с такой силой возжаждал греха, что теперь ему приходилось до последней капли испить чашу унижения.

Вдруг одна из лежавших нимф, случайно обратив на него взгляд, воскликнула:

— Человек! Человек!

И пальцем указала на него подругам:

— Смотрите, сестры, это не пастух. Подле него не видно тростниковой свирели. И не хозяин одного из сельских жилищ, чьи садики лепятся по склону над виноградниками и находятся под покровительством Приапа[330], высеченного в стволе бука. Что ему нужно среди нас, если он не козий пастух, не волопас, не садовод? Вид у него мрачный и суровый и во взгляде незаметно любви к богам и богиням, населяющим безбрежное небо, леса и горы. На нем одежда варвара. Быть может, это скиф. Приблизимся же к чужеземцу, сестры, и узнаем у него, не врагом ли явился он к нам, чтобы замутить наши родники, вырубить наши леса, разрыть наши горы и выдать жестоким людям тайну наших блаженных жилищ. Идем со мной, Мнаис, идемте, Эгле, Неера и Мелибея.