Этот маленький судебный пристав, который так превозносил правосудие, заподозрил меня в том, что я держу сторону воров и убийц. Напротив, мне так ненавистны воровство и убийство, что я не переношу их даже в исполнительных листах, скрепленных законом, и мне горестно видеть, что судьи не придумали ничего лучше для наказания мошенников и злодеев, кроме как подражать им; ибо, сказать по правде, Турнеброш, сын мой, что такое штрафы и смертные казни как не те же кражи и убийства, совершаемые с торжественной неотвратимостью? И разве ты не видишь, что наше правосудие, при всем своем величии, идет тем же постыдным путем — воздает злом за зло, несчастьем за несчастье, дабы не нарушить равновесия и симметрии, умножает вдвое злодейства и преступления. Здесь также можно высказать своего рода честность и бескорыстие; можно проявить себя новым л'Опиталем так же, как и новым Джеффрисом[256]. Я сам знаю одного судью, очень порядочного человека. Но я потому и начал с самых основ, что мне хотелось показать истинную природу сей касты, которой гордыня судей и страх народа придали отнюдь не подобающее ей величие. Я хотел показать подлинное убожество этих сводов законов, которые нам преподносят как нечто священное, тогда как на самом деле они представляют собой собрание всевозможных ухищрений и уловок.
Увы! законы произошли от человека, — ничтожное и жалкое происхождение! Большинство из них зародилось случайно. Невежество, суеверие, честолюбие монарха, корысть законодателя, прихоть, фантазия — вот на чем зачинались эти высокие установления, которые возвеличивались по мере того, как они становились все более непостижимыми. Они окутаны мраком, и толкователи еще более сгущают его, дабы придать им величие древних оракулов. Я то и дело слышу и каждый день читаю в газетах, что наши законы ныне диктуются обстоятельствами и случаем. Это рассуждения близоруких людей, которые не видят того, что так оно и было спокон веков и что закон всегда обязан своим происхождением какой-нибудь случайности. Жалуются также на путаницу и противоречия, в которые постоянно впадают наши нынешние законодатели. И не замечают того, что и предшественники их тоже плутали в потемках.
А в сущности говоря, Турнеброш, сын мой, законы хороши или плохи не столько сами по себе, сколько по тому, как их применяют, и несправедливое установление не причинит зла, ежели судья не приведет его в действие. Обычаи сильнее законов. Мягкость нравов, незлобивость духа — вот единственные средства, коими можно разумно бороться с варварством законов. Ибо исправлять законы посредством законов — это долгий и сбивчивый путь. Только течение веков сокрушит то, что создавалось веками. И мало надежды, что некий французский Нума Помпилий повстречает когда-нибудь в Компьенском лесу или среди скал Фонтенебло новую нимфу Эгерию[257], которая продиктует ему мудрые законы.
Он устремил долгий взгляд на холмы, синевшие на горизонте. Лицо его было задумчиво и печально. Затем, ласково положив руку мне на плечо, он заговорил таким проникновенным голосом, что я почувствовал себя потрясенным до глубины души.
— Турнеброш, сын мой, — сказал он мне, — ты замечаешь, как я теряюсь и путаюсь, делаюсь косноязычным и глупым при одной только мысли об исправлении того, что кажется мне отвратительным. Не думай, что это робость духа: ничто не может смутить дерзаний моего разума. Но запомни хорошенько то, что я тебе сейчас скажу, сын мой. Истины, открытые разумом, остаются бесплодными. Только сердце способно оплодотворить мечты. Оно вливает жизнь во все, что оно любит. И семена добра, разбросанные в мире, посеяны чувством. Разум не способен сеять. И я признаюсь, что до сих пор был слишком рассудочен в своей критике законов и нравов. Поэтому критика моя не принесет плодов и засохнет, как дерево от апрельских заморозков. Чтобы служить людям, нужно отбросить разум прочь, как ненужный балласт, и взлететь на крыльях воодушевления. А тот, кто рассуждает, никогда не взлетит.
ПЕРЛАМУТРОВЫЙ ЛАРЕЦ[258](L’ÉTUI DE NACRE)
ПРОКУРАТОР ИУДЕИ
Л. Элий Ламия, родом из Италии, происходивший из знатного семейства, не сбросив еще претексты[259], отправился изучать философию в афинских школах. Возвратившись в Рим, он поселился в своем доме на Эсквилинском холме и со всей пылкостью юности предался наслаждениям и рассеянию в обществе молодых распутников. Но, будучи обвинен в греховной связи с Лепидой, супругой бывшего консула Сульпиция Квирина, он был изгнан из Италии Тиберием Цезарем[260]. Было ему тогда двадцать четыре года. В бытность свою в изгнании, длившемся восемнадцать лет, он посетил Сирию, Палестину, Каппадокию, Армению и подолгу жил в Антиохии, Кесарии и Иерусалиме. Когда же после смерти Тиберия во главе империи встал Гай[261], Ламии было разрешено вернуться в Вечный город. И скоро даже часть прежних владений перешла опять в его руки. Несчастия умудрили его.
Он бежал всякого общения с женщинами вольного поведения, не искал высоких должностей и, познав тщету почестей, уединился в своем эсквилинском доме. Записывая на таблички впечатления, вынесенные из долгих странствий, он, по его словам, воспоминаниями о былых невзгодах оживлял безбурное настоящее. Так, погруженный в сии мирные занятия и в размышления над трудами Эпикура, он не без удивления и горечи встретил приближение старости. В возрасте шестидесяти двух лет, мучась докучливым ревматизмом, он направился на воды в Байи. Побережье, некогда облюбованное морскими ласточками, ныне было излюбленной резиденцией богатых римлян, жаждущих удовольствий. В течение недели Ламия жил замкнуто, чуждаясь блестящей толпы; и вот однажды, после обеда, почувствовав себя в добром здравии, он решил взобраться на прибрежные холмы, подобно вакханкам увитые виноградом и смотревшиеся в воды залива.
Взойдя на вершину холма, он присел у тропинки, в тени терпентинного дерева; и оттуда взору его представился дивный пейзаж. По левую сторону, до самых развалин Кум, простирались бесплодные и голые Флегрейские поля. По правую сторону Мисенский мыс врезался своим острием в Тирренское море. А у самых ног роскошные Байи раскинули вдоль изящных излучин побережья свои сады, свои виллы со статуями, портиками, мраморными террасами, спускавшимися ступенями к самому лазурному морю, где плескались дельфины. А вдали, по ту сторону залива, на берегах Кампании, позлащенные солнцем, уже клонившимся к закату, горели куполы храмов, осененные лаврами Позилиппо, и на дальнем горизонте курился Везувий.
Ламия вынул из складок тоги свиток и, растянувшись на траве, погрузился в чтение трактата «О природе». Но при окрике раба он принужден был встать и пропустить носилки, ибо тропа, пролегавшая меж виноградниками, была узка. Занавеси на носилках были откинуты, и Ламия увидел возлежавшего на подушках тучного старца, который, подперев голову рукой, глядел вдаль с сумрачным и надменным видом. Его орлиный нос нависал на самые губы, выпяченные благодаря строению мощных челюстей с резко очертанным изгибом подбородка.
Лицо его показалось Ламии знакомым. Он колебался лишь одно мгновение. И вдруг, бросившись к носилкам в порыве удивления и радости, он воскликнул:
— Понтий Пилат! Благодарение богам, дарующим мне радость встречи с тобой!
Старик подал рабам знак остановиться и устремил внимательный взгляд на человека, который его приветствовал.
— О Понтий, любезный мой покровитель! — восклицал тот. — За двадцать лет разлуки волосы мои так убелились сединами и щеки так ввалились, что ты не узнаешь более своего Элия Ламию!
256
…можно проявить себя новым л'Опиталем так же, как и новым Джеффрисом. — Л'Опиталь Мишель (XVI в.) — президент верховного суда Франции; слыл неподкупным и гуманным. Джеффрис Джордж (XVII в.) — канцлер Англии в период реставрации династии Стюартов; жестоко преследовал бывших участников буржуазной революции.
257
…некий французский Нума Помпилий повстречает… новую нимфу Эгерию… — Согласно античному преданию второй римский царь Нума Помпилий установил законы, подсказанные ему нимфой Эгерией.
258
«Перламутровый ларец» — второй сборник новелл Анатоля Франса (первым является «Валтасар», 1889).
Многие новеллы этого сборника были первоначально опубликованы в периодической печати, главным образом в газете «Temps» (с 1884 по 1892 г.): «Прокуратор Иудеи» — в 1891 г., «Амикус и Целестин» — в 1890 г., «Святая Евфросиния» — в 1891 г. и т. д. Отдельным изданием «Перламутровый ларец» вышел у издателей Кальман-Леви в 1892 г. Новеллы сборника распадаются на три тематические группы: новеллы, посвященные раннему христианству и облеченные в большинстве случаев в форму стилизованных церковных легенд, новеллы на различные темы из современности и, наконец, группа новелл о французской буржуазной революции конца XVIII в.
Эпоха заката античного мира и зарождения христианства привлекала внимание писателя в продолжение всего его творческого пути. Ей посвящено значительное количество произведений Франса в самых различных жанрах, начиная с ранней поэмы «Легенда о святой Таис, комедиантке» (1867) и кончая соответствующими главами сатирико-философского романа «Восстание ангелов» (1914).
Повышенный интерес Франса к этой переходной эпохе питался, с одной стороны, непреходящей любовью писателя к языческой культуре древних греков и римлян, с другой — ненавистью к религиозному фанатизму, догматике и аскетизму христианской церкви.
Открывающая «Перламутровый ларец» историческая новелла «Прокуратор Иудеи» переносит нас в атмосферу зарождения христианства, ставит у его колыбели. Реставрируя с помощью своей исторической эрудиции я творческого воображения жизнь Иудеи I в. н. э., Франс заставляет нас взглянуть на события глазами живых современников, свидетелей и непосредственных участников этих событий.
Главное внимание в новелле уделяется событиям, связанным с появлением христианства и жизнью Христа.
Известно, что христианские богословы приурочивают распятие Христа к периоду, когда Понтий Пилат был прокуратором Иудеи. В репликах действующих лиц новеллы, Понтия Пилата и Ламии, нетрудно усмотреть моменты, перекликающиеся с библейской легендой о Христе: Понтий упоминает о «каком-то безумце», изгнавшем из храма торговцев птицами, Ламия вспоминает о своей возлюбленной иудейке-танцовщице (имеется в виду Мария Магдалина), последовавшей «за каким-то галилейским чудотворцем». Ламия уточняет образ этого чудотворца: «Он называл себя Иисусом Назареем и впоследствии был распят за какое-то преступление».
Личность Христа в репликах собеседников лишена всякой определенности: «какой-то безумец», «какой-то галилейский чудотворец», «за какое-то преступление»; Ламия, что вполне естественно для язычника-римлянина, называет Христа «человеком», а не пророком, не богом. Прокуратор Иудеи Понтий Пилат, который согласно библейской легенде «умыл руки», то есть отказался от вмешательства в дело Христа, обреченного на распятие, в новелле Франса вспоминает мельчайшие подробности своей жизни и прокураторской деятельности в Иудее, но, оказывается, никакого Христа-Назарея припомнить не может.
Факт существования Христа в новелле не отрицается. Но образ Христа снижен, сознательно лишен того ореола, которым его окружила библейская легенда. Новелла заключает мысль о том, что современники зачастую не способны постичь объективный смысл деятельности окружающих их людей, в полной мере оценить все историческое значение происходящих вокруг них событий. Именно эту мысль имел в виду Франс, когда заметил о своем «Прокураторе Иудеи»: «Под видом фантазии я, кажется, еще никогда не был так близок к исторической истине». Впоследствии эта идея проходит у Франса и через вставную новеллу «Галлион» в книге «На белом камне». Герой ее Галлион указывает, что имя «Христос» носили многие рабы, и выделить из них одного было бы делом нелегким. Участник диалога Николь Ланжелье, близкий автору многими своими высказываниями, уже прямо утверждает, что жизнь Христа выдумана евангелистами и богословами. В сатирической новелле «Пютуа» (сб. «Кренкебиль», 1904) Франс в пародийной форме показал процесс формирования религиозного мифа: история созданного человеческим воображением Пютуа толкуется одним из героев новеллы «как экстракт, как сжатая формулировка всех человеческих верований».
Скепсис Франса по отношению к мифу о Христе, его критическое отношение к христианству в целом определили характер всех его новелл на сюжеты церковных легенд.
Подобно тому, как это было в «Прокураторе Иудеи», в новеллах «Амикус и Целестин», «Легенда о святых Оливерии и Либеретте», «Святая Евфросиния», «Схоластика», «Жонглер богоматери», «Обедня теней», Франс условно принимает на веру сверхъестественный элемент христианских легенд, чтобы потом, с помощью иронии, а в отдельных случаях и прямого авторского комментария выразить свой тонко замаскированный атеизм.
В новелле «Амикус и Целестин» фавн подвергается добровольному крещению, впоследствии его чтут как святого. Казалось бы, что на этом примере можно иллюстрировать торжество христианства. Но тут же, как бы невзначай, автор роняет замечания о том, что, «несмотря на все усилия, отшельнику так и не удалось втолковать получеловеку (то есть фавну Амикусу) неизреченные тайны», что для изгнания бесов отнюдь недостаточно одного евангелия от Иоанна, что побороть языческих фей — не такое уж легкое дело даже для святого отшельника, «обладавшего теми познаниями, которые дает человеку созерцание бога», — и вся нарисованная картина приобретает ироническую окраску.
В наивной и человечной средневековой легенде о жонглере богоматери Франса привлекала парадоксальность самой, вполне «франсовской», ситуации. Источником новеллы Франса является французское фаблио на этот сюжет. Герой новеллы, жонглер, то есть народный бродячий комедиант, Барнабе, в честь богоматери «вниз головою, подняв ноги кверху, жонглировал шестью медными шарами и двенадцатью ножами» пред алтарем святой девы. Образ Барнабе отнюдь не сатиричен; рассказывая его историю, писатель не упускает случая заметить, что, добывая в поте лица свой хлеб, он более чем кто-либо другой платился за грех праотца Адама. Явное сочувствие к горемыке-труженику находится в прямом соответствии с утверждением его простонародного антиаскетического искусства, противостоящего мертвой религиозной догме.
Монашеский аскетизм становится объектом авторской насмешки в новелле «Схоластика». Благочестивый Инъюриоз отказался от супружеской жизни со Схоластикой, которая решила посвятить себя богу. Разумно ли поведение простодушного супруга? Его не оправдывает даже сама Схоластика. В противовес христианской доктрине аскетизма язычник Сильвен истолковывает чудо, свершившееся на могиле героини, в том смысле, что надобно «вкушать радости жизни, пока есть время». Что это одновременно и мнение автора, доказывается многими другими его произведениями.
Ключом к пониманию внутреннего смысла франсовских стилизаций церковных легенд является также авторская «библиографическая» приписка к новелле «Святая Евфросиния». Рассказав в «благочестивом» тоне об уходе в монастырь Евфросинии, ее жениха Лонгина и ее отца Ромула, Франс шутливо называет свою новеллу «ученым трудом», иронизирует над точностью датировки («между седьмым и четырнадцатым столетием христианского летоисчисления») и «византийской чопорностью стиля» своего мнимого источника и кончает характерным признанием, касающимся существа рассказа: «Быть может, он даже представляет собой сплошную нелепость». Так сам Франс раскрывает иронический смысл своих стилизаций.
Скепсис по отношению к религии и «археологический» интерес к христианским древностям, свойственные раннему Франсу, со временем, по мере общественно-политической активизации Франса и его сближения с демократическими кругами, перерастают в воинствующий атеизм, определивший появление острой сатиры на церковь и религию в зрелом творчестве писателя.
В новеллах, написанных на материале церковных легенд, уже наметились приемы тонкой пародии и стилизации, которые будут использованы для обличения религии и церкви в «Острове пингвинов», «Чуде святого Николая» и «Восстании ангелов».
Темам из современной Франсу буржуазной действительности в «Перламутровом ларце» посвящены новеллы: «Лесли Вуд», «Гестас» и «Записки сельского врача». Правда, в 1886 г. Франс опубликовал в периодике еще две новеллы: «Граф Морен» и «Маргарита», в которых имеются элементы критики буржуазных парламентариев и государственной машины Третьей республики. Однако автор не включил эти новеллы в сборник.
В 80-е годы Франс только начинал осваивать современную тематику.
«Лесли Вуд» — это «Схоластика», перенесенная из средневековья в современность. Идейная направленность обеих новелл одна и та же: она в осуждении аскетизма. При этом в «Лесли Вуде» губительность аскетизма, уродующего и опустошающего человеческую личность, подчеркнута всем объективным смыслом повествования, хотя автор нигде прямо не высказывает ни своего гнева, ни осуждения.
В новелле «Гестас» Франс изображает простодушного пьянчужку, и прегрешения и раскаяние которого обрисованы со снисходительной иронией. Не случайно герой назван именем разбойника, распятого, по библейской легенде, рядом с Христом и после смерти попавшего в рай. Французская критика не без основания усматривает в образе Гестаса черты сходства с поэтом символистом Полем Верленом, который был связан с парижской литературной богемой и в то же время в своих стихах отдал дань религиозному мистицизму. Это предположение подтверждается портретным сходством Гестаса с Верленом, а также близостью самой новеллы к критической статье Франса о Поле Верлене, написанной в те же годы.
Характер литературной полемики против натуралистической теории наследственности носят «Записки сельского врача». Называя Эмиля Золя по имени, Франс выражает сомнение в «универсальности» его схемы, согласно которой наследственность неумолимо определяет характер, поведение и даже профессию человека. В «Записках сельского врача» изображается чета крестьян, не блистающих особым умственным развитием, у которой, наперекор натуралистической доктрине, родился талантливый ребенок. Врач-рассказчик, свободный от предрассудков господствующих классов, претендующих на монополию в области ума и таланта, с восхищением отмечает в этом рано умершем крестьянском мальчике «одного из тех великих людей, которые… всюду, куда их забрасывает судьба, делают полезное и хорошее дело». Даже внешностью маленький Элуа напоминает физика Ампера.
К утверждению талантливости выходцев из народа Франс вернется еще в «Современной истории», где в одном из эпизодов показана печальная участь сына сапожника Фирмена Пьеданьеля, жертвы реакционных клерикалов.
Вошедшие в «Перламутровый ларец» новеллы о французской буржуазной революции конца XVIII в. представляют собой переработанные фрагменты из неудавшегося романа Франса «Алтари страха», главы из которых печатались в «Le Journal des Debats» в марте 1884 г. Заглавие романа было заимствовано у А. Шенье, французского поэта-роялиста конца XVIII в., казненного во время революции.
Следуя за реакционными историками французской буржуазной революции, автор «Алтарей страха» показал якобинский террор как бессмысленную жестокость. В начале романа группа интеллигентов, собравшихся за ужином у молодой вдовы-аристократки Фанни д'Авенэ в день штурма Бастилии, приветствует начало революции, на которую возлагает большие надежды; однако в ходе дальнейших событий основные герои романа, и в том числе Фанни д'Авенэ, сами становятся жертвами революционного террора — почтя все они попадают на гильотину по вздорному обвинению в подстрекательстве граждан к мятежу против республики, в убийствах, в организации голода, в выпуске фальшивых денег и т. п.
Неудача романа «Алтари страха» объясняется односторонним и тенденциозным освещением основных социальных сил, действовавших в революционную эпоху, тем, что случайные события выдаются здесь за типические.
А. Франс, очевидно, сам почувствовал свою неудачу и отказался от мысли создать эпическую картину революции; но отдельные эпизоды задуманного романа он использовал в своих новеллах. Из одиннадцати глав «Алтарей страха» шесть легли в основу сюжета новелл, включенных в сборник «Перламутровый ларец»: «Рассвет», «Мадам де Люзи», «Дарованная смерть», «Эпизод из времен флореаля II года республики» (новелла построена на материале двух глав романа) и «Обыск». Отдельные места из второй главы романа вошли в новеллу «Записки волонтера». Чтобы придать вновь созданным новеллам характер самостоятельных и законченных произведений, писатель вывел основных героев романа в разных новеллах под различными именами. В издании «Перламутрового ларца» 1922 г. Франс убрал из новеллы «Дарованная смерть» даже простое упоминание заглавия «Алтари страха», заменив его заглавием «Разоблаченные санкюлоты».
Тенденциозное освещение событий революции, характерное для «Алтарей страха», в той или иной форме сохранилось и в новеллах-осколках несостоявшегося романа. В первую очередь это относится к «Мадам де Люзи», «Дарованной смерти», «Эпизоду из времен флореаля II года республики» и «Обыску».
Жертвы якобинского террора здесь героизируются: они человечны, способны на любовь и самопожертвование, наделены присутствием духа, преисполнены благородства в минуты крайней опасности и суровых испытаний. Им противопоставлены активные участники революции, изображенные в виде мелкотравчатых карьеристов и эгоистов, мстящих своим жертвам за личные обиды: таковы начальник отдела гражданской стражи мясник Любен, преследующий философа Планшоне («Мадам де Люзи»); заместитель прокурора революционного трибунала, бывший капуцин Лардийон; начальник квартала, бывший обойщик Броше, чьи «налитые кровью глаза вечно исполнены ужаса», потому что он предчувствует и свою собственную гибель («Обыск»).
В новелле «Записки волонтера» герой-рассказчик Пьер восхваляет «гуманность, сострадание и самоотвержение» своего доброго наставника аббата Феваля и противопоставляет ему другого своего учителя, бывшего аббата Журсанво, который стал сторонником революции и поэтому обрисован в новелле как «гнусный негодяй». Недоброжелательство рассказчика к представителям революционного лагеря сквозит и в характеристиках членов революционного комитета секции.
Чтобы спастись от террора, Пьер отправляется добровольцем в республиканскую армию; невольный защитник революции, он лишен понимания ее целей и задач.
Однако следует отметить, что, несмотря на односторонность франсовской картины революционной эпохи, в новеллах цикла заключено немало частных сцен и зарисовок, верных исторической правде.
Действие новеллы «Рассвет» приурочено ко дню штурма Бастилии. Скупыми и вместе с тем яркими мазками Франс рисует образы молодой вдовы, руссоистки Софи, которая приветствует революцию и верит, что она «пересоздает мир», философа-атеиста Франшо, в свое время брошенного в Бастилию за письмо в защиту веротерпимости, врача Дюверне, который однажды не приехал к больному дофину, так как задержался из-за родов одной крестьянки. Автор, однако, дает понять, что энтузиазм собеседников, собравшихся за ужином у Софи, их вера в «золотой век», «эру братства» не имеют под собой почвы. В новелле прямо говорится о «буржуазии, дождавшейся, наконец, своего царствования».
В «Записках волонтера» рисуются яркие картины бурлящего революционного Парижа.
Картина революции, нарисованная А. Франсом в «Перламутровом ларце», противоречива; в этой картине подчеркнута и «тупая жестокость» революции и «высокий восторг, который революции подъемлют с городских мостовых и возносят к пламенному солнцу».
Потерпев неудачу с романом «Алтари страха» и не сумев преодолеть его недостатков в новеллах о французской революции, вошедших в «Перламутровый ларец», Франс в последующих произведениях («Красная лилия», «Современная история», «Остров пингвинов») снова и снова возвращается к этой теме; наконец он посвящает французской буржуазной революции конца XVIII в. роман «Боги жаждут». По сравнению с новеллами «Перламутрового ларца» роман этот являет собой более углубленное и более объективное раскрытие революционной эпохи.
259
…не сбросив еще претексты… — то есть не выйдя из отроческого возраста. Претекста — белая тога с пурпуровой каймой по краю — в древнем Риме носилась мальчиками до шестнадцати лет, некоторыми чиновниками и жрецами.
260
Тиберий Цезарь — римский император (14–37 гг. н. э.).
261
Гай (Калигула) — римский император (37–41 гг. н. э.).