Жена костоправа подмела пол, застлала постель белоснежным одеялом, придвинула к изголовью столик и покрыла его скатертью; она поставила на него два подсвечника с зажженными свечами и фаянсовую чашу со святой водою, в которой стояла веточка буксуса.

С дороги к нам донесся звук колокольчика, которым размахивал на ходу служка, и вскоре мальчик вступил в комнату с крестом в руках; за ним следовал облаченный в белые одеяния священник со святыми дарами. Все мы — Иахиль, г-н д'Анктиль, супруги Кокбер и я — опустились на колени.

— Pax huic domui[172] — возгласил священник.

— Et omnibus habitantibus in ea[173], — подхватил служка.

После чего священник зачерпнул святой воды и окропил ею больного и ложе.

Он сосредоточенно помолчал с минуту и торжественно произнес:

— Сын мой, не желаете ли вы что-нибудь сказать?

— Желаю, господин кюре, — отвечал аббат Куаньяр твердым голосом. — Я прощаю убийце моему.

Тогда священнослужитель извлек из дароносицы остию и провозгласил:

— Esse agnus Dei, qui tollit peccata mundi[174].

Славный мой учитель ответил со вздохом:

— Как осмелюсь обратиться к господу моему я, кто всего лишь прах и пепел? Как дерзну предстать пред ликом его я, в ком нет ни на йоту благости, в коей мог бы я почерпнуть решимость? Как введу я его в обитель духа своего, я, столь часто оскорблявший взор спасителя, исполненный кротости?

И аббат Куаньяр получил последнее причастие в глубоком молчании, прерываемом лишь нашими рыданиями да трубным звуком, который, сморкаясь, издавала г-жа Кокбер.

После соборования добрый мой наставник сделал мне знак приблизиться и заговорил голосом слабым, но ясным:

— Жак Турнеброш, сын мой, откинь, по примеру моему, наставления, которые я внушал тебе в состоянии безумия, длившегося, увы, всю мою жизнь. Страшись женщин и книг, ибо они расслабляют наш дух и ввергают в гордыню. Смирись сердцем и разумом своим. Господь бог просвещает малых сих, они мудрецы мира сего. Он источник всякого знания. Сын мой, не слушай тех, кто подобно мне пожелает мудрствовать по поводу добра и зла. Не дай увлечь себя изысканностью и красотою их речей. Ибо царствие божие зиждется не на словах, а на добродетели.

Обессиленный, он умолк. Я схватил его руку, лежавшую поверх одеяла, покрыл ее поцелуями и оросил слезами. Я твердил, что он наш наставник, наш друг, наш отец и что я не мыслю жизни без него.

Долгие часы оставался я, убитый горем, у его изголовья.

Ночь он провел так спокойно, что во мне зародилась безумная надежда. В том же состоянии аббат пребывал и весь следующий день. Но к вечеру начал метаться и произносить слова, столь невнятные, что они навеки останутся ведомы лишь богу и ему.

В полночь учитель вновь впал в глубокое забытье, и в комнате раздавался лишь легкий шорох, который производили его ногти, царапавшие одеяло. Он уже никого не узнавал.

В два часа ночи он начал хрипеть: сиплое, учащенное дыхание, вырывавшееся из его груди, было слышно далеко на деревенской улице и так терзало мой слух, что еще несколько дней, последовавших за этой злосчастной ночью, мне все чудилось, будто я слышу этот хрип. На заре он сделал рукою знак, которого мы не смогли понять, и испустил глубокий вздох. Последний вздох. Лицо его приняло в смерти величественное выражение, соответствующее благородству духа, обитавшего в нем, чья утрата вовеки невозместима.

Валларский священник устроил г-ну Жерому Куаньяру торжественные похороны. Он отслужил по нем панихиду и возвестил отпущение грехов.

Добрый мой наставник был погребен на церковном кладбище. И г-н д'Анктиль дал у Голара ужин всем, кто принял участие в погребальной церемонии. Присутствующие угощались молодым вином и распевали бургундские песни.

На следующий день я вместе с г-ном д'Анктилем отправился поблагодарить священника за его благочестивые труды.

— Ах! Аббат Куаньяр принес нам великое утешение своей назидательной кончиной, — вскричал святой человек. — Не много видел я христиан, что умирали, преисполненные столь возвышенных чувств, и нам должно запечатлеть память о нем достойной надписью на его надгробье. Оба вы, милостивые государи, достаточно образованны и, конечно, справитесь с делом, я же позабочусь о том, чтобы эпитафия была вырезана на большом белом камне, с сохранением того вида и слога, который вы для нее изберете. Однако ж помните, что, заставляя глаголать камень, вы должны прославлять бога, и только его.

Я просил не сомневаться, что приступлю к делу с наивозможным усердием, а г-н д'Анктиль пообещал со своей стороны придать надписи блеск и изящество.

— Я хочу, — заявил он, — попытаться сложить ее французскими стихами, следуя образцам господина Шапеля[175].

— В добрый час! — напутствовал нас священник. — Не полюбопытствуете ли вы, однако, взглянуть на мою давильню? Вино в этом году будет чудесное, а винограда я собрал столько, что достанет и для моих нужд и для нужд моей служанки. Увы! Не будь филоксеры, урожай был бы еще обильнее.

Отужинав, г-н д'Анктиль потребовал письменный прибор и приступил к сочинению французских стихов. Но вскоре, потеряв терпение, отшвырнул перо, чернильницу и бумагу.

— Турнеброш, — обратился он ко мне, — я сложил всего-навсего два стиха, да и то не уверен, хороши ли они; вот какими они вышли из-под моего пера:

— Две эти строки, — сказал я ему, — хороши уж тем, что они не требуют третьей.

И всю ночь напролет я просидел над составлением латинской эпитафии. Вот что у меня получилось:

В переводе эпитафия эта звучит приблизительно так: