Говорил только я, Харламов молчал. Но уже в самом молчании я чувствовал не только протест, но и вызов.

Отправляя его в барак, я с горечью думал о том, что и преступление, и пусть совсем короткое пребывание в тюрьме, и следование по этапу — все это неизбежно накладывает печать на человека, даже если он и не закоренелый преступник. Ведь все это время ему приходится общаться с настоящими преступниками, и он нередко усваивает их манеру поведения, то вызывающе-дерзкую, то независимо-отчужденную.

На несколько дней я забыл о Харламове. Но очень скоро мне пришлось вспомнить о нем. Вот как это случилось. Вдруг меня вызвал к себе начальник колонии. Ну, думаю, что-то стряслось.

Так оно и оказалось. На лесоповале, где работали наши заключенные, возникла драка. Харламова сильно избили. Члены бригады показали, что драку начал он сам. Но в чем было дело, установить так и не удалось.

Начальник колонии решил сурово наказать Харламова.

Прошло два или три дня. Мне сказали, что один из заключенных, по фамилии Костюков, просит разрешения прийти. Я давно знал этого вора. Он начал свой срок в колонии еще до моего назначения сюда.

Естественно, я вызвал Костюкова. «Вы, говорит, Харламова из нашей бригады заберите». — «Почему?» — спрашиваю. «Смурной он, этот Харламов, или, может, святой». Я еще раз требую объяснить, в чем дело. «Не могу, отвечает. Непонятно мне все это! А только вы его уберите. И для нас лучше будет, и для него. Да и для начальства выгоднее. Спокойнее». Начинаю я этого Костюкова «разматывать», и в конце концов выясняется следующая картина.

Бригада работала на лесоповале. Вы, наверное, знаете, что труд для заключенных — не просто труд. Честно работая, заключенный может серьезно облегчить свою участь, улучшить условия жизни, досрочно выйти на волю. Некоторые заключенные даже и не помышляют о действительном исправлении, но ведут себя тише воды ниже травы и трудятся отлично. Такие решают «вкалывать» год или два, чтобы освободиться досрочно и снова приняться за старое. Но есть просто захребетники. Они вообще не хотят себя ничем утруждать, угрозами либо посулами «расплатиться» на воле, заставляют других работать вместо себя. А потом бригадир, тоже из заключенных, приписывает этим захребетникам то, что выработано другими.

Именно так обстояло в бригаде, где работал Харламов.

Заключенные валили лес. В конце дня Харламов вдруг заявил, что двум заключенным — Горюнову и Шемякину — выработка приписана неправильно. Работали они мало, за них гнули спину другие. Началась ссора. Прибежал вольнонаемный мастер. В словах Харламова он усмотрел личное оскорбление. Ведь и в прошлые дни он утверждал персональную выработку так, как ее показывала бригада. Тогда Харламов крикнул ему при всех:

— Как вам не стыдно! Вы же представитель государства! Может быть, даже в партии состоите…

По пути домой заключенные избили Харламова. Как ни горько признать, такие факты бывают еще нередко — круговая порука до сих пор считается одним из главных законов преступного мира.

Что же привело ко мне Костюкова? Почему он рассказал все, как было? Я спросил, как он сам объясняет поступок Харламова. «Непонятно все это, — покачал головой Костюков. — Кто он такой, этот Харламов? Если просто сука, легаш, я бы его первый в гроб вбил. Чего темнить? Вы, гражданин начальник, наши уставы знаете. А тут — странное дело!.. Он ведь не при начальстве нас стыдить-то начал. Сперва зеки растерялись даже. Думали, он это в шутку, клоуна из себя корчит. А он свое твердит: гнусно это, на чужой спине волю себе зарабатывать. Тогда Горюнов ему и говорит: „Ты что же, падло, выслужиться хочешь? Ты, говорит, через два года улицы хвостом мести будешь, а мне тут десятку вкалывать?“ Логично! Но Харламов ему в ответ: „А тем двоим, кому ты с Шемякиным на шею сел, сколько лет вкалывать?“

— Я на людей нюх имею, — продолжал Костюков. — А Харламова не пойму. Чувствую только, беда может случиться. Не отступится он, этот Харламов. Бить его будут, до смерти забьют, а он не отступится. Ему, видите ли, правда нужна. Смурной он… или святой. Ну его к черту!

Я снова взял личное дело Харламова и внимательно перечитал его. „Что же он за человек?“ — думал я.

Как только Харламов оправился после драки, я снова вызвал его к себе.

Снова он сидел передо мной в какой-то неестественно напряженной позе и смотрел сквозь меня.

— Слушай, Владимир, — обратился я к нему совсем не по уставу, — почему ты такой? Ведь не враг я тебе. К тому же мы почти однолетки. Неужели ты не понимаешь, что я хочу тебе добра, научить хочу.

— Чему? — резко спросил Харламов.

— Ну… как жить надо.

— А вы… вы сами знаете, как надо жить?

— Жить надо по нашим советским законам.

— А если за это бьют?! — возмутился Харламов.

— Кто бьет? Подонки! Я ведь знаю, что произошло в лесу.

— Подонки?! — с горячностью повторил Харламов. — Нет, меня били не только подонки… Тех ударов в лесу я и не чувствовал совсем!

В голосе его мне послышалась такая боль, что я вдруг забыл, кто я и с кем разговариваю. Казалось, мы — не работник колонии и заключенный, а просто два парня, почти товарищи, и у одного из нас на душе большое невысказанное горе. Ни с того ни с сего я стал рассказывать ему о своей жизни. Сам не знаю, как это получилось. Может быть, захотелось еще раз доказать самому себе, как нужна и полезна моя работа. Сколько наших ребят еще идут по кривой дороге и как важно вернуть их к честной жизни, внушить им веру и уважение к советским законам. Поверите ли, Валентина Николаевца, рассказываю и вдруг вижу: что-то изменилось в нем, взгляд потеплел, будто впервые он меня увидел…

Потом и он разговорился. Я узнал, что Володя работал в бригаде коммунистического труда. У него была цель — добиться, чтобы эта бригада стала подлинно коммунистической. Очень он переживал, когда видел, как формально, как бездумно относятся иногда люди к своим обязательствам. Хотел доказать, что настоящие коммунисты должны не только выполнять план, но во всем быть настоящими людьми — честными, принципиальными, бескомпромиссными…

Но его не понимали, называли склочником и карьеристом. Тогда он решил рассказать о своих тревогах начальнику Энергостроя, но тот убеждал его закрыть на все глаза, примириться с недостатками…

Скажу вам по совести, была минута, когда я подумал, что Володя придумал все, чтоб себя обелить. Но это была лишь минута. Я чувствовал, что Володя говорит то, что думает.

Наверное, и он понял: я верю ему. Он выложил мне и то, о чем умолчал на следствии и на суде. Руль он взял потому, что хотел выручить товарища.

„Почему же, — говорю я ему, — почему ты не рассказал обо всем этом ни следователю, ни судье?!“

„Потому, — ответил Володя, — что правда им не нужна. Ни им, ни моим товарищам по бригаде. Ни начальнику строительства“.

Вы знаете, Валентина Николаевна, я поверил Харламову! Сотни раз на фактах убеждался в правоте нашего следствия и суда, а вот на этот раз поверил Володе. Поверил, что там, на Воронинском шоссе, все было именно так, как он рассказал.

Поэтому и пишу. О вас я узнал от Володи. Он сказал мне, что вы были единственным человеком, который верил в нег.

Пишу не по обязанности, а по зову сердца, как человек, которому дорога наша правда.

Хочу сказать вам, верьте в Володю Харламова!

Да, теперь я убежден, что направлять его в колонию не следовало. Разумеется, его надо было наказать — ведь парня он все-таки сбил. Но меру наказания для него избрали неправильно!

Мне стоило больших трудов получить у Володи ваш адрес. Но, как видите, я его все-таки получил. Значит, Володя мне верит. Я снова прошу Вас, больше того, я требую, Валя, — позвольте мне называть вас так, — чтобы вы верили Владимиру Харламову. Он достоин этого. Вот и все. Крепко жму вашу руку. Юрий Фомин».

25. Разговор по душам

— Наверное, вы удивились, узнав, что я просил вас зайти, — сказал Комаров, когда они уже сидели друг против друга у письменного стола, — очевидно, подумали, что вдруг понадобилось от меня секретарю обкома? Ведь так?