Но эта связь все-таки была. Именно дочь, мысли о ней, заботы о ней, любовь к ней должны были заполнить пустоту, которая образовалась теперь вокруг Николая Константиновича.

Некоторое время спустя Кудрявцева вызвали в обком партии и предложили работу в совнархозе. Он с радостью согласился. Значит, о нем вспомнили. Кудрявцев увидел в этом обнадеживающий симптом.

Но — странное дело! — даже в тех случаях, когда ему удавалось убедить себя в том, что все вернется «на круги своя», он не мог избавиться от ощущения, что для него лично самое главное безвозвратно потеряно.

Нет, Кудрявцев думал не о прежних своих высоких постах. Он думал о навсегда покинувшем его ощущении своего незыблемого права на руководство людьми.

Что-то кончилось, сломалось, ушло. Все вокруг него было так, как прежде, и вместе с тем вовсе не так.

В прежние годы нередко бывало, что то или иное обещание оставалось невыполненным, тот или иной прогноз не сбывался. Обычно люди старались этого не замечать, не думать об этом даже наедине с собой.

Теперь все изменилось. О просчетах и неудачах говорили вслух. Никто никого и ничего не боялся. Кудрявцеву казалось, что теперь его окружают совсем другие, новые люди. Эти, новые, никогда не примирились бы с мыслью, что Кудрявцев лучше их самих знает, что им на пользу и что во вред.

Да и Кудрявцеву уже не хотелось руководить этими людьми. Говоря откровенно, он их побаивался. С того памятного вечера, когда он вошел в зал секретарем обкома и вышел рядовым коммунистом.

Теперь Кудрявцев считал, что в мире есть, по крайней мере, один человек, который признает его право на руководство. Это Валя, его любимая дочь.

Когда прошлой зимой Валя стала поздно возвращаться домой, Николай Константинович с большим трудом заставил себя заговорить с ней об этом. Он считал, что Валя все равно ничего ему не скажет, как, наверное, ничего не говорили родителям те девушки, за которыми он сам в молодости ухаживал.

Но, к его удивлению, дочь прямо сказала ему, что встречается с парнем по имени Володя.

Кудрявцев все «это» представлял себе иначе. Он был уверен, что узнает об «этом» случайно. Например, подойдет вечером к окну и увидит, что Валя возвращается домой не одна.

Когда дочь, ничуть не смущаясь, сказала ему о Володе, Кудрявцев растерялся и спросил первое, что пришло в голову: сколько Володе лет, где он учится или работает и кто его родители.

Ответы прозвучали по меньшей мере неутешительно. Володе уже двадцать три года, однако после окончания школы он нигде толком не учился, работает электриком, точнее, электромонтером, родителей у него нет, он сирота.

Кудрявцев пытался шутить, но Валя не приняла его шутливого тона, и он понял, что все это серьезнее, чем могло показаться с первого взгляда.

Через несколько дней Валя снова пришла домой поздно. Кудрявцев как бы невзначай спросил:

— Опять Володя?

— Да, — ответила Валя.

Она обезоруживала отца своей искренностью. Может быть, именно поэтому разговора не получалось. Кудрявцев спрашивал, Валя односложно отвечала. Вот и все.

Разумеется, Николай Константинович понимал, что Валя уже не девочка и что когда-нибудь настанет день…

Но этот день мог настать раньше, а мог и позже. Уже одно то, что именно из-за Володи он настал раньше, настраивало Кудрявцева против этого парня.

Тем не менее он предложил дочери привести Володю к ним в дом. Однако встреча с юношей убедила его, что Валя готова совершить непоправимую ошибку.

Раньше Володя был заочно несимпатичен Кудрявцеву. Теперь он уже испытывал к этому парню открытую неприязнь. Назвать Володю стилягой он не мог: парень был для этого слишком скромно одет и вообще ничем не напоминал стилягу. Но Николай Константинович нашел для него другое определение — нигилист! Конечно, нигилист! Все они ведут себя вызывающе, даже грубо. Когда Кудрявцев, не замечая, что слова его звучат с обидной снисходительностью, спросил Володю, что тот думает о своем будущем, Володя ответил, что вполне доволен настоящим. Кудрявцев усмехнулся, а Володя вспылил, заявив, что он рабочий человек и презирает лицемеров, которые поют славословия рабочему классу, а людьми считают только тех, кто носит портфели…

Кудрявцев нахмурился и ушел в другую комнату.

— Я не хочу больше видеть этого человека у нас в доме, — сказал он дочери, когда за Володей захлопнулась дверь.

В ту ночь Николай Константинович долго не мог заснуть.

«Что же делать? — без конца спрашивал он себя. — Что делать?»

С тех пор как умерла жена, у него не было ничего того, что привычно именуется «личной жизнью».

Он быстро старел. И не только физически. Каждый раз, когда в технических документах, относившихся к станкам и машинам, ему приходилось читать про «моральный износ», он внутренне усмехался. Это была горькая усмешка. Кудрявцев думал о себе.

С мыслью о том, что жизнь уже не сулит ему никаких неожиданностей, он давно примирился. У него не было никаких развлечений, никаких привязанностей. Настоящими друзьями он за всю свою жизнь так и не успел обзавестись. С людьми его связывали лишь служебные отношения.

В юности он очень любил шахматы и постоянно участвовал в студенческих турнирах. Работники учреждений, которые Кудрявцеву приходилось возглавлять, знали, что начинать разговор о каком-нибудь международном шахматном турнире значило привести начальника в хорошее расположение духа.

В последние годы Кудрявцев вновь увлекся шахматами. Но у него не было постоянных партнеров. Он попытался научить Валю, но из этого ничего не вышло.

Постепенно Николай Константинович пристрастился к решению шахматных задач, подолгу разбирал партии, печатавшиеся в газетах во время больших турниров, и даже сам пробовал сочинять шахматные этюды.

Теперь, когда Вали, как правило, вечерами не было дома, он все чаще и чаще склонялся над шахматной доской.

Но это занятие скоро опротивело Кудрявцеву. Шахматы напоминали ему, что Вали снова нет дома. Тогда Николай Константинович стал задерживаться на работе, чтобы приходить домой позже дочери.

Когда повода задержаться не было, Кудрявцев бродил по городу или допоздна сидел в сквере, наблюдая за игравшими в домино пенсионерами.

Особенно же внимательно он посматривал на юношей и девушек с гитарами или транзисторами, тех, что беспечно прогуливались по аллеям или сидели на скамейках, отрешенные от всего, что их окружало.

Кудрявцев ревниво следил за ними, словно хотел убедиться, что эти девушки сделали лучший выбор, чем его дочь.

«Если бы Валя влюбилась в хорошего, дельного юношу, — думал Кудрявцев, — что ж, я все сделал бы для счастья дочери, пусть это и обрекло бы меня на безрадостное одиночество. Но отдать Валю этому нигилисту?!»

В острой неприязни к Володе как бы соединилось все: и любовь к дочери, и жалость к самому себе, и многое другое, чего Кудрявцев не мог бы выразить словами.

Он твердо решил спасти дочь от грозившей ей опасности. К нему вернулось ощущение своего права судить, что человеку на пользу и что во вред. Этим человеком была его дочь, но она не хотела признавать за ним это право.

«Что делать, что же делать?!» — с мучительной болью повторял Кудрявцев.

После того как Володя побывал у них в доме, Кудрявцев ни разу не спрашивал, продолжает ли Валя встречаться с ним.

Разговор о Володе не возобновлялся. Этой темы просто не существовало. Конечно, Кудрявцев понимал, что они продолжают встречаться. Возвращаясь домой поздно, Валя видела, что отец страдает. Ей было мучительно сознавать, что она причиняет ему горе, но разве можно было его переубедить? Она и не пыталась снова заговорить с ним о Володе. Но сегодня!.. После всего того, что она сегодня пережила, Валя чувствовала, что больше молчать не может.

Она расскажет отцу о несчастье, которое постигло Володю, сумеет тронуть его, заинтересовать Володиной судьбой. Может быть, несмотря ни на что, уговорит его помочь Володе…