Мария была не только любительницей, но и мастерицей попеть, поплясать. Но тут, на последних километрах советской земли, она забилась в уголок дивана, смотрела в окно и все думала, думала, думала…

В самом деле, все хорошее, что случилось с ней за ее совсем еще короткую жизнь, — ее работа, без которой она себя не мыслила и которая доставляла ей порою ни с чем несравнимое наслаждение, ее общественная деятельность, ее слава, доходившая до того, что незнакомые люди, узнавая, приветствовали ее на улице, в автобусе, в поезде, ее мечты, от которых радостно билось сердце, — все это было неразрывно связано с родной советской землей.

А за окном проплывали последние ее километры.

Скоро граница, а дальше иная, чужая земля. И хотя в обильной почте, которую прядильщица получала у себя на Купавнинской фабрике, ей и ее подруге и соавтору ткачихе Лидии Кононенко приходило немало писем из-за границы и среди них случались письма и из Венгрии, куда она теперь ехала, Мария волновалась, как волновалась когда-то в детстве, в первый раз надолго расставаясь с матерью.

Но ничего особенного на границе не произошло. Румяный пограничный офицер взял паспорт, потом вернул его, пожелал счастливого пути. Пересели в другой вагон. Чужая земля угадывалась только потому, что вместо бескрайных колхозных полей, которые и глазом не охватишь, побежали нивы, иссеченные вкривь и вкось узенькими пестрыми полосками.

Девушке, родившейся уже в колхозное время, нелепость такого землеустройства показалась слишком уж очевидной. Но думать об этом было некогда. По межам, делившим узенькие полоски, к поезду со всех сторон, размахивая шляпами, головными платками, бежали загорелые мужчины и женщины. На полустанках толпы людей встречали вагон с советской делегацией. В открытые окна вагона летели цветы.

Понемногу Мария Рожнева перестала обращать внимание на полосатость земли, которая поначалу так удивила ее.

А в Будапеште, когда советская молодежная делегация слилась с другими, съехавшимися сюда со всех концов мира, и маленькая прядильщица из Купавны очутилась среди разноязыких девушек и молодых людей с белой, красной, бронзовой, оливковой кожей, пришло еще одно, новое, необычайное ощущение заграницы: она почувствовала, что все ее товарищи по делегации и сама она точно вдруг выросли.

Случай помог Марии разобраться и в этом новом ощущении. Огромный юноша-негр, который на одной из встреч с советской делегацией, подперев скулы большими фиолетовыми кулаками, как дивную сказку слушал рассказы о жизни нашей страны, о труде, который радует и вдохновляет, о том, как широко раскрыты перед советским человеком все двери, все пути, — этот негр после беседы подарил Марии на память свою фотографию. На обороте он написал: «Моей учительнице».

— Вы ошиблись, товарищ. Вам, вероятно, неверно перевели. Я не учительница, я работница-прядильщица, — сказала Мария.

— Я это знаю, но я не ошибся. Все вы, советские люди, наши учителя. Мы стараемся учиться у вас всему — мыслить, жить, бороться за мир.

И потом, вернувшись к себе в Купавну, девушка рассказывала подружкам о своих заграничных впечатлениях:

«Вот, девушки, здесь, дома, мы часто как-то вовсе не думаем о том, что дала нам советская власть. Иную-то жизнь мы только по книгам знаем. А вот выедешь за границу, будет с чем сравнивать — и сразу поймешь: ой-ой, как мы много сделали, как далеко все народы опередили!»

Во время второй заграничной поездки, на праздник Первого мая в великий Народный Китай, это впечатление Марии Рожневой окрепло.

Уже без тревоги и тоскливого чувства перелетела она границу Родины и без удивления встретила восторженный прием, оказанный советской делегации на далекой дружеской китайской земле.

Как и все советские люди, с детских лет она с сочувствием следила за борьбой великого китайского народа. Как нечто свое, дорогое встретила она весть о его победе и образовании Китайской Народной Республики.

И вот теперь она ходила по улицам Шанхая, знакомилась с молодыми людьми нового Китая, смотрела с гостевой трибуны, как под проливным дождем шла в Пекине праздничная демонстрация, как под гром грозы и сердитый вой ветра, радуясь и улыбаясь, сомкнутым строем, бесконечной чередой, с плакатами и знаменами шли колонны тружеников, познающих радость труда и счастье настоящей свободы.

Мария много ездила по китайским предприятиям, толковала с рабочими, выступала на собраниях. Тут, в этой большой, хорошей стране, столь бурно возрождающейся, она вновь ощутила в полном объеме всю созидательную силу советского опыта, все международное значение каждого нашего новаторского почина в отдельности и всего могучего творчества советских тружеников.

Какое бы скудное, технически отсталое наследство ни получили китайские рабочие от гоминдановского режима, опыт советских новаторов помогал им быстро, в невиданные для Китая сроки, возрождать предприятия, двигать вперед технику. Марию знакомили с передовиками труда, с последователями Александра Чутких, Павла Быкова, Николая Российского. Тут знали и ее самое и ее соавтора Лиду Кононенко.

Однажды ударник-закройщик на швейной фабрике показывал ей, сколько он экономит материала благодаря тому, что придумал новую систему раскройки. Рассказывая, сколько из этого материала фабрика выпускает теперь дополнительно одежды, китайский раскройщик, старый уже человек, вдруг широко улыбнулся и с ласковым лукавством посмотрел на собеседницу:

— Вы знаете, кто мне посоветовал так кроить?

— Кто?

— Два моих юных советских друга, которые никогда обо мне даже и не слышали, — Мария Рожнева и Лидия Кононенко… Я читал о вашем опыте статью в своей газете. Вы моя учительница, а я ваш ученик.

Теперь почетное это наименование не удивило Марию. Она знала, что, несмотря на юность, за границей она носитель великою опыта и мудрости своего народа.

А на другой китайской фабрике Марии рассказали, что тут есть работница, которая дело свое делает лучше всех, но отказывается учить подруг своему мастерству. Это показалось Марии таким нелепым, что она подумала, что ослышалась, и попросила повторить перевод. Нет, перевели точно.

Тогда Мария пошла в цех, и ее познакомили с маленькой, изящной китаянкой в синей широкой блузке, которая действительно работала так легко и ловко, что Мария, знающая толк в мастерстве, невольно залюбовалась ею.

— Правду говорят, что ты отказываешься учить подруг? — спросила она китаянку.

— Конечно… Если я все покажу и расскажу другим, они все меня догонят, и я не буду передовой, — простодушно ответила та советской гостье.

Мария все поняла. Она обняла китаянку и стала рассказывать ей, как она и ее подруга Лида старательно помогали рабочим своих цехов овладеть их методом, как они радовались, когда их почин перекинулся на другие фабрики, о том, как успех всей Купавнинской фабрики помог тысячам людей, как этот успех окрылял и ее самоё и ее подругу, будил в них инициативу, поощрял к новым достижениям. И еще рассказала она китайской девушке, какое это великое счастье — вести за собой товарищей по труду, чувствуя, как растет твой собственный вклад в коммунистическое строительство.

Увлекаясь, Мария говорила сбивчиво. Переводчица едва успевала передавать собеседнице ее взволнованные слова. Заметив это, Мария виновато глянула на китаянку: понимает ли она ее путаную речь?

— Спасибо тебе, подруга! Я теперь, как ты, буду учить других, — ответила та.

Она хорошо поняла Марию.

Но если в дни путешествий в Венгрию и в Китай Мария Рожнева не очень замечала, как пересекала предел родной страны, то во время своей поездки в Австрию она всем своим существом почувствовала границу не как географический рубеж или таможенный кордон, а как ту незримую глубокую грань, которая разделяет социалистический и капиталистический миры…

Ей, рожденной в годы, когда в нашем государстве социалистическое соревнование уже стало методом работы всех советских тружеников, было до жути странно очутиться в стране, где такие слова, как «фабрикант», «помещик», «эксплуатация», «неравная оплата за равный труд», которые до сих пор были для нее словами отвлеченными, книжными, вдруг приобрели всю свою ужасающую для свободного человека реальность.