А пароход, пришвартовываясь к причалам, нетерпеливо гудел, требуя пропуска в шлюз, и рев его сирены широко раскатывался по окрестным просторам, по опустевшим, точно вымершим, улицам поселка строителей.
Все были там, на шлюзе. Все видели этот первый пароход. Только одна она, Грета Шекланова, не примет участия в общем торжестве, не увидит, как первое судно пройдет через шлюз, с созданием которого тесно связана лучшая пора ее жизни.
Вот над черной кромкой толпы, сбившейся у причальных стенок, облепившей шлюзовой парапет, показался вымпел парохода, вступившего во входные ворота…
Горькие слезы закипали в груди девушки…
Но тут на улицу вдруг вырвался огромный бетоновоз. Он несся на полной скорости, рыча сиреной, гремя железным кузовом-самосвалом. Визгнув тормозами, он остановился возле ее крыльца. В кузове без фуражки стоял тот самый бригадир арматурщиков, который когда-то в памятную ночь без спросу увел свою бригаду, оставив начинающего прораба в дурацком положении.
Ни слова не говоря, он выпрыгнул на тротуар. Вместе с шофером они бережно подняли девушку и усадили ее в кабину. Тем же бешеным темпом машина помчалась назад.
Пароход уже стоял в шлюзе. Наблюдая с высокого сиденья кабины, как он медленно опускался, сходя с очередной водной ступени, Грета Ивановна вспомнила почему-то зеленоватый утренний рассвет, отца, торопливо застегивавшего плащ, и последние его слова, которые в трудную минуту всегда повторяли в ее семье:
— Любите Родину выше всего! Ни труда, ни жизни для нее не жалейте.
Вспомнив эти слова, девушка думала о том, что ей повезло, что счастливо складывается ее жизнь, ее работа…
А ведь это только начало ее трудового пути.
ДЕФИЦИТНАЯ БАБУШКА
У Василия Рыбникова, бригадира автоколонны тяжелых машин, — того самого Рыбникова, который весной прославился конвейерной организацией перевозок стройматериалов, было одно удивительное качество, выработавшееся еще на фронте: он умел засыпать в любое время. Закроет глаза и спит, что бы вокруг него ни происходило. Когда нужно — проснется с ясной головой. Водители, уважавшие своего начальника, склонны были именно этой способностью объяснять его поражавшую всех неутомимость, умение, если того требовало дело, сутками не вылезать из кабины и сохранять при этом свежесть ума, бодрость, спокойствие и обычную для него распорядительность.
И вот этот человек маялся жестокой бессонницей. Недавно он вылетел со строительства на узловую станцию, чтобы принять новую партию, как он выражался, «техники». Самолет был открытый, погода скверная. Он застудил больной зуб. Получилось воспаление надкостницы. Правую щеку у Рыбникова безобразно раздуло. Возвращаться он решил на пароходе, и теперь вот уже вторые сутки пути он не мог заснуть. По очереди он перепробовал все успокаивающие средства, какие только нашлись в пароходной аптечке. По совету какой-то старой пассажирки, прикладывал к флюсу стручок красного перца. По рекомендации бригадира уральских монтажников, ехавшего с ним в одной каюте, полоскал рот коньяком, а потом принимал коньяк и внутрь, что, по утверждению другого пассажира, геолога по профессии, помогает при всех воспалениях. Ничего не действовало. Только ходьба, как казалось Рыбникову, слегка успокаивала жгучую, сверлящую, пульсирующую боль.
И вот огромный человек в накинутом на плечи ватнике неустанно, как часовой, шагал по палубе маленького пароходика, который, хлопотливо шлепая плицами, медленно двигался по холодной, затянутой сердитым ноябрьским туманом реке.
Василий Рыбников ругал себя за то, что не поехал поездом, ругал капитана, который, как казалось ему, вел свое суденышко нарочно неторопливо, ругал промозглую непогодь раннего ноября, ругал пассажиров, которые, уютно рассевшись в салоне, слушали радио, стучали костями домино по столу, о чем-то разговаривали и даже смеялись. Вот ведь люди! Как они могут так беззаботно болтать, смеяться и даже не замечать, что это скверное корыто словно совершенно завязло в сырой, сочащейся дождем мгле!
Особенно раздражала Рыбникова маленькая, сухонькая старушка, что посоветовала ему «попользовать флюс» перцем. Он заметил, что стоит трем-четырем пассажирам сойтись вместе, как она уж тут как тут. И все-то она знала, во все вмешивалась, со всеми заговаривала. Вслед за ней неотступно ходила черноглазая девочка лет шести, такая кругленькая, загорелая, крепкая, что походила на здоровый, блестящий желудо́к.
Вот и сейчас там, за широким стеклом салона, старуха с девочкой примостились возле стола, за которым ленинградские монтажники играли в домино. «Ну что ей там надо, что она понимает в игре! И вообще, куда она тащится с ребенком да пароходе в осеннюю пору! Сидела бы дома, вязала бы, что ли, или с соседками сплетничала», — думал Рыбников, бережно приминая ладонью раздутую щеку.
Когда боль немножко отпустила, Рыбников, совершенно уже продрогший на палубе, прошел в салон. Монтажники кончили игру, радио было выключено. Пассажиры толпились у кресла, на котором сидела давешняя старуха с девочкой-желудко́м на руках. Девочка спала, положив ей на плечо смуглую головку с двумя торчащими вверх косичками-хвостиками, а старушка о чем-то рассказывала. Все ее слушали. Это было время передачи «последних известий», и Рыбников включил было репродуктор. Но на него зашикали. Повидимому, беседа всех интересовала.
— Ах, мамаша, я думал, что теперь только мы, геологи, да цыгане кочевыми народами остались! — рокотал высокий, худой человек с торчащим кадыком, который утверждал, будто прием коньяка внутрь помогает от всех воспалений. — А тут вон оно что — новая кочевая профессия: передвижная бабушка.
— Ты не смейся, не смейся, милый… Женат? Дети есть? И жена работает? Нет?.. Ну, тогда твое дело иное, ты этого, милый, и не поймешь. А вот у меня четверо сыновей было, старший-то, ее вот папка, — она погладила девочку, заснувшую у нее на плече, — он в войну погиб. А трое — живы, и у всех дети. Ну, меня на разрыв: «Мамаша, ко мне», «Нет, ко мне, пожалуйста», «Нет уж, мне окажите честь…» Вот что пишут.
— Это сыновья. А снохи? — сердито пробурчал Василий Рыбников, которого раздражали хвастливый тон и самоуверенность старушки и то внимание, с каким ее тут все слушали.
— Не помог, что ли, перец-то? — спросила та, поднимая голову и наводя на Рыбникова свои большие, круглые в черной оправе очки.
— Как мертвому припарки.
— Оно и видно. Хмурый больно ты человек…
— Нет, а верно, мамаша, как же с пословицей-то: свекровь в дом — все вверх дном? Иль уж устарела? — осведомился пожилой бригадир монтажников, по совету которого Рыбников полоскал рот коньяком.
— А и устарела, что ты думаешь? — спокойно отозвалась старушка. — Не прежнее время. Теперь мы, бабки-то, ах, в каком дефиците!.. Думаешь, у меня так все сразу гладко со снохами и пошло? Нет, миленький, все было: и раздоры, и разговоры, и «я или она»… Только мне что — живите, как вам лучше, а я сама себе голова. Мне за работу мою достойная пенсия идет. Комната за мной в фабричном доме навечно закреплена. Мы с Нюшей сами себе самые главные. На фабрике меня помнят, на торжественные заседания билеты присылают, да всё в первый ряд. Узнали, что зрение мое ослабло, что трудно читать мне стало, радиоточку велели ко мне бесплатно провести, чтобы тетя Ксюша от жизни не отставала. Нам с Нюшей и дома хорошо, а вот им без нас — иное дело.
— Сыновьям или снохам?
— Да и тем и другим. Одна семья-то… Ишь, заснула Нюшенька-то моя… Вот бы, товарищи, очистили диванчик, я ее бы и уложила.
Произнесла она это с такой уверенностью, будто была хозяйкой, и несколько загорелых стажеров, возвращавшихся со строительной практики, сразу вскочили, уступая место, а геолог принял спящую девочку из рук старушки и бережно понес ее на диван.