Елагин дворец.

И музыка, музыка, та, за которой

Не стыдно заплакать, как в детстве за шторой,

   Берется меня утешать.

Проходит ремонтный завод с корпусами,

Проходит строка у меня пред глазами —

   Лишь сесть записать.

Купавок в стакане букетик цыплячий,

Жена моя с сыном на вырицкой даче,

   Оставленный ею браслет,

Последняя часть неотложной работы,

Ночной ветерок, ощущенье свободы,

   Не много ли? Нет.

Кому объяснить, для чего на примете

Держу и вино, и сучок на паркете,

   И зыбкую невскую прыть,

Какую тоску, шелестящую рядом,

Я призрачным этим полночным парадом

   Хочу заслонить?

Александр Кушнер. Канва.

Ленинградское Отделение,

"Советский Писатель", 1981.

* * *

Когда тот польский педагог,

В последний час не бросив сирот,

Шел в ад с детьми и новый Ирод

Торжествовать злодейство мог,

Где был любимый вами бог?

Или, как думает Бердяев,

Он самых слабых негодяев

Слабей, заоблачный дымок?

Так, тень среди других теней,

Чудак, великий неудачник.

Немецкий рыжий автоматчик

Его надежней и сильней,

А избиением детей

Полны библейские преданья,

Никто особого вниманья

Не обращал на них, ей-ей.

Но философии урок

Тоски моей не заглушает,

И отвращенье мне внушает

Нездешний этот холодок.

Один возможен был бы бог,

Идущий в газовые печи

С детьми, под зло подставив плечи,

Как старый польский педагог.

Примечания

Имеется в виду польский писатель Януш Корчак, автор известнейших детских книг «Король Матиуш» и др. В августе 1942 он, не оставив детей из своего «Дома Сирот», вошел с ними в газовую камеру в концлагере Треблинка.

Советская поэзия. В 2-х томах.

Библиотека всемирной литературы. Серия третья.

Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.

Москва: Художественная литература, 1977.

* * *

Четко вижу двенадцатый век.

Два-три моря да несколько рек.

Крикнешь здесь — там услышат твой голос.

Так что ласточки в клюве могли

Занести, обогнав корабли,

В Корнуэльс из Ирландии волос.

А сейчас что за век, что за тьма!

Где письмо? Не дождаться письма.

Даром волны шумят, набегая.

Иль и впрямь европейский роман

Отменен, похоронен Тристан?

Или ласточек нет, дорогая?

Советская поэзия. В 2-х томах.

Библиотека всемирной литературы. Серия третья.

Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.

Москва: Художественная литература, 1977.

* * *

Сентябрь выметает широкой метлой

Жучков, паучков с паутиной сквозной,

Истерзанных бабочек, ссохшихся ос,

На сломанных крыльях разбитых стрекоз,

Их круглые линзы, бинокли, очки,

Чешуйки, распорки, густую пыльцу,

Их усики, лапки, зацепки, крючки,

Оборки, которые были к лицу.

Сентябрь выметает широкой метлой

Хитиновый мусор, наряд кружевной,

Как если б директор балетных теплиц

Очнулся и сдунул своих танцовщиц.

Сентябрь выметает метлой со двора,

За поле, за речку и дальше, во тьму,

Манжеты, застежки, плащи, веера,

Надежды на счастье, батист, бахрому.

Прощай, моя радость! До кладбища ос,

До свалки жуков, до погоста слепней,

До царства Плутона, до высохших слез,

До блеклых, в цветах, элизейских полей!

Советская поэзия. В 2-х томах.

Библиотека всемирной литературы. Серия третья.

Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.

Москва: Художественная литература, 1977.

* * *

О слава, ты так же прошла за дождями,

Как западный фильм, не увиденный нами,

Как в парк повернувший последний трамвай,—

Уже и не надо. Не стоит. Прощай!

Сломалась в дороге твоя колесница,

На юг улетела последняя птица,

Последний ушел из Невы теплоход.

Я вышел на Мойку: зима настает.

Нас больше не мучит желание славы,

Другие у нас представленья и нравы,

И милая спит, и в ночной тишине

Пусть ей не мешает молва обо мне.

Снежок выпадает на город туманный.

Замерз на афише концерт фортепьянный.

Пружины дверной глуховатый щелчок.

Последняя рифма стучится в висок.

Простимся без слов, односложно и сухо.

И музыка медленно выйдет из слуха,

Как после купанья вода из ушей,

Как маленький, теплый, щекотный ручей.

Советская поэзия. В 2-х томах.

Библиотека всемирной литературы. Серия третья.

Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.

Москва: Художественная литература, 1977.

* * *

   Кто-то плачет всю ночь.

Кто-то плачет у нас за стеною.

   Я и рад бы помочь —

Не пошлет тот, кто плачет, за мною.

   Вот затих. Вот опять.

— Спи,— ты мне говоришь,— показалось.

   Надо спать, надо спать.

Если б сердце во тьме не сжималось!

   Разве плачут в наш век?

Где ты слышал, чтоб кто-нибудь плакал?

   Суше не было век.

Под бесслезным мы выросли флагом.

   Только дети — и те,

Услыхав: «Как не стыдно?» — смолкают.

   Так лежим в темноте.

Лишь часы на столе подтекают.

   Кто-то плачет вблизи.

— Спи,— ты мне говоришь,— я не слышу.

   У кого ни спроси —

Это дождь задевает за крышу.

   Вот затих. Вот опять.

Словно глубже беду свою прячет.

   А начну засыпать,

— Подожди,— говоришь,— кто-то плачет!

Советская поэзия. В 2-х томах.

Библиотека всемирной литературы. Серия третья.

Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.

Москва: Художественная литература, 1977.

КРУЖЕВО

Суконное с витрины покрывало

Откинули — и кружево предстало

Узорное, в воздушных пузырьках.

Подобье то ли пены, то ли снега.

И к воздуху семнадцатого века

Припали мы на согнутых руках.

Притягивало кружево подругу.

Не то чтобы я предпочел дерюгу,

Но эта роскошь тоже не про нас.

Про Ришелье, сгубившего Сен-Мара.

Воротничок на плахе вроде пара.

Сними его — казнят тебя сейчас.

А все-таки как дышится! На свете

Нет ничего прохладней этих петель,

Сквожений этих, что ни назови.

Узорчатая иглотерапия.

Но и в стихах воздушная стихия

Всего важней, и в грозах, и в любви.

Стих держится на выдохе и вдохе,

Любовь — на них, и каждый сдвиг в эпохе.

Припомните, как дышит ночью сад!

Проколы эти, пропуски, зиянья,

Наполненные плачем содроганья.

Что жизни наши делают? Сквозят.

Опомнимся. Ты, кажется, устала?

Суконное накинем покрывало

На кружево — и кружево точь-в-точь

Песнь оборвет, как песенку синица,

Когда на клетку брошена тряпица:

День за окном, а для певуньи — ночь.

Советская поэзия. В 2-х томах.

Библиотека всемирной литературы. Серия третья.

Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.

Москва: Художественная литература, 1977.