* * *
Когда Фархад хакану сообщил,
Что грек ему великий возвестил,
То старый шах едва не умер: столь
Великую переживал он боль.
Была судьба нещадна к старику!..
Печально возвращались к роднику.
Когда же солнце мудро, как Сократ,
Благословило собственный закат,
То ночь — Лукман, глубоко омрачась,[33]
Над ним рыдала, в траур облачась.
Хакан устроил поминальный пир,
Хоть и обильный, но печальный пир.
В ту ночь пришлось вино погорше пить, —
В чем, как не в горьком, горе утопить?
* * *
Послушай, кравчий, друг мой! Будь умней,
Вина мне дай погуще, потемней.
Ты чару горем закипеть заставь,
Меня хоть миг ты не скорбеть заставь!
ГЛАВА XXVI
ВИДЕНИЕ В ЗЕРКАЛЕ ИСКАНДАРА
Возвращение из Греции.
Зеркало Искандара оживает.
Неизвестная страна. Горные работы в скалах.
Двойник Фархада. Красавица на коне.
Обморок. Зеркало неумолимо.
Снова мечты о побеге
Лишь утренней зари забил родник,
Преобразив небесный луг в цветник, —
Свои войска из греческой земли
В Китай хакан с Фархадом повели.
Дел не имея на пути своем,
Шли без задержек, ночью шли и днем.
И вот царевич и его отец
В родной Китай вернулись наконец…
Хакан воссел на трон, — скажи, что так
Луна в зодиакальный входит знак.
Фархад унять волнения не мог,
Едва переступив родной порог,
Он, удержать не в силах чувств своих,
Потребовал ключи от кладовых:
Свою мечту увидит он теперь!
Сокровищницы распахнул он дверь, —
И вот ларец в его руках… о нет,
Скажи: вместилище ста тысяч бед!
«О казначей, поторопись, не мучь:
От ларчика подай скорее ключ!»
Но ключик, видно, в сговоре с замком,
Твердит свое железным язычком,
И в скважину войти не хочет он, —
Царевичу беду пророчит он,
И за намеком делает намек
Упрямому царевичу замок.
Волос упавших дергает он прядь:
«Оставь меня, не надо отпирать!»
Но человек не властен над собой,
Когда он соблазнен своей судьбой.
Царевич все же отомкнул замок
И зеркало из ларчика извлек.
Глядит Фархад, и, изумленный, вдруг
Роскошный видит он зеленый луг.
Обильно луг цветами весь порос —
Не счесть фиалок, гиацинтов, роз.
Там каждая травинка — узкий нож,
Заржавленный от кровопуска нож;
Там каждая фиалка — страшный крюк,
Чтоб разум твой хватать за горло вдруг;
Нарцисс вином столь пьяным угощал,
Что сразу ум в безумье превращал;
В крови у каждой розы лепестки;
Петлятся гиацинтов завитки,
И что ни завиток — аркан тугой,
Которым ловят разум и покой;
Татарский мускус темень источал, —
Он будущность народа омрачал;
В предчувствии, как будет гнет велик,
У лилий отнимался там язык;
И розы страсти распускались там, —
Чернели, сохли, испекались там;
Всходили там цветы — богатыри, —
Горели гневом мести бунтари.
Царили там смятенье и печаль…
Фархад теперь окинул взором даль.
Он увидал гряду гранитных скал —
Их дикий строй долину замыкал.
И там, на склонах каменной гряды,
Людей каких-то видит он ряды.
Они стоят, как будто вышли в бой,
Толкуя оживленно меж собой.
Но у людей — ни луков и ни пик, —
Кирки в руках: долбят в камнях арык.
Один из них, хоть молод он на вид,
Всех возглавляя, сам долбит гранит,
То действует киркою, то теслом,
Каменотесным занят ремеслом.
Как он печален! На него, скорбя,
Глядит Фархад — и узнает себя!
А в это время из-за острых скал
Сюда отряд наездниц прискакал:
Красавицы, пленяющие взгляд,
На каждой — драгоценнейший наряд.
Одна была — как шах, средь всей толпы:
Как роза — лоб, ресницы — как шипы;
Век полукружья бледны, высоки,
Уста ее румяны и узки.
А конь ее — не конь, а дар небес!
Нет, хром, в сравненье с ним, тулпар небес!
Как управляла резвым скакуном,
Как восседала, гордая, на нем!
На скакуне она, как вихрь, неслась,
Стремительнее всех других неслась.
Был облик пери лучезарно-юн,
Она казалась солнцем между лун.
Куда б ни обращала взор с седла,
Сжигала вмиг сердца людей дотла…
Глядит Фархад и видит, что она
В ту сторону пустила скакуна,
Где был он сам, печальный и худой,
Изображен в работе над плитой.
Когда же, перед ним остановясь,
Она его окликнула, смеясь,
И всадницы лучистоокой взгляд
Почувствовал каменотес Фархад, —
Его черты покрыла смерти тень,
И он упал, как раненый олень…
Увидя, как упал его двойник,
Едва пред ним блеснул той пери лик,
Получше разглядеть решил Фархад
Красавицу, чей смертоносен взгляд.
Поднес он ближе зеркало к глазам,
Взглянул — и простонал, и обмер сам,
И на пол так же, как его двойник,
Бесчувственно упал он в тот же миг.
Бегут к хакану слуги: «Ой, беда!»
Вошли, дрожат в испуге: «Ой, беда!»
Услышал шах — и ворот разодрал:
Увы! Увы! Он сына потерял!
Мать прибежала — и за прядью прядь
Свои седины стала вырывать.
Узнал и зарыдал мудрец-вазир:
Любил Фархада, как отец, вазир.
И друг Фархада и молочный брат,
Сын Мульк-Ары, Бахрам, кого Фархад
Считал ближайшим сверстником своим
Душевнейшим наперсником своим, —
Не ворот — грудь свою порвал, скорбя, —
Чуть не лишил он жизни сам себя.
Родные, свита, слуги и врачи —
Как мотыльки у огонька свечи,
Вокруг Фархада плачут, хлопоча,
Увы, увы, — угасла их свеча!..
Он, как покойник, сутки пролежал,
Нет, был он жив, хотя едва дышал.
И лишь когда свой животворный ток
Принес под утро свежий ветерок,
Фархад вздохнул и бровью чуть повел,
Румянцем жизни трепетным расцвел,
Глаза открыл — и видит, как сквозь сон,
Что близкими он всеми окружен,
И все в слезах, и он не мог понять,
Что в скорбь оделись и отец и мать…
Когда же все припомнил он, тогда
Страдать он стал от горького стыда,
И был готов свою мечту проклясть,
И в обморок непробудимый впасть.
Он поднялся, и тут же в прах лицом
Пред матерью упал и пред отцом,
И ноги их смиренно целовал,
И плача о прощенье умолял.
И счастливы, что милый сын их жив,
Его утешив и благословив,
Родители и все, кто были там,
Ушли спокойно по своим делам…
вернуться
33
То ночь — Лукман, глубоко омрачась. — Лукман — легендарный арабский мудрец и врач, которому приписывается множество метких афоризмов и изречений.