Затем ее проводили в монументальную часовню, где паломники — рыцари и бедняки, лорды и духовенство, больные и хромые — выстроились в очередь, чтобы помолиться пред величественным святилищем Истинного Креста. Здесь было то, о чем в Святой Амелии и мечтать не могли: витражи. А сколько золота! Сколько свечей — и все белые и ровные! И все во славу фальшивой святыни, в то время как мощи настоящей святой, принявшей мученическую смерть за веру, покоятся в убогом месте, освещаемом зловонными свечными огрызками. Уинифред не ощутила горечи при виде такого контраста, а только грусть, и внезапно ей захотелось взять святую Амелию на руки и прошептать ей: «Может быть, здесь все очень роскошно, зато у нас тебя больше любят».

И наконец, здесь был лазарет, которого не было в Святой Амелии. В нем стояло восемь кроватей и дежурила сестра, разбиравшаяся в медицине. У Уинифред расширились глаза при виде аптечного шкафчика: там были настои и притирания, мази и бальзамы, пилюли и порошки. Несколько пузырьков с целебными глазными каплями, средства от артрита, настой шиповника от болезней почек.

Дивясь обилию лекарственных снадобий и думая о нужнике, который будет у сестры Эдит прямо в келье, так что ее не придется сопровождать по ночам, и про парня на внешнем дворе, который в любой момент принесет воду из колодца, и страх перед колодцами навсегда оставит госпожу Одлин…

Уинифред вздохнула. С этим она не может поспорить. Ее престарелые сестры будут жить здесь как в раю. Их будут хорошо кормить и заботиться о них. И неважно, что у них больше не будет никаких обязанностей. Главное — это покой и комфорт.

Ей предложили переночевать на половине для гостей, где матрасы были набиты гагачьим пухом, но ей не терпелось вернуться домой до рассвета. Поблагодарив мать Розамунду за гостеприимство, Уинифред поспешила уйти из капитула сразу же, как только позволили приличия. Выйдя через главные ворота и направляясь по тропинке обратно к главной дороге, она остановилась под буковым деревом с пышной кроной и, укрывшись в его тени, вынула из кармана голубой кристалл.

Она смотрела на лежащий у нее на ладони камень, в котором отражались солнечные лучи, пробивающиеся сверху сквозь ветви бука, и вдруг поняла, что никакого знака не было. Амелия не посылала ей никакого знамения, и то, что она нашла этот камень, вовсе ничего не означает. Случай, и не более того. Теперь Уинифред знала, что они с сестрами должны переехать сюда и спокойно доживать оставшиеся им годы. Она приложит все силы, чтобы обучить послушниц искусству рисовать миниатюры, хотя знала, что в них уже не будет того великолепия, которое было присуще ее работам, потому что уже чувствовала, что искра божественного огня в ней угасает. Талант, которым много лет назад наградила ее святая Амелия, исчерпал себя. Уинифред станет самой посредственной художницей; она будет учить посредственных девиц рисовать посредственные картинки. И раз и навсегда забудет о своей глупой мечте — расписать алтарь в честь святой Амелии.

Господин Абу-Азиз-ибн-Джаффар вернулся через три дня, как и обещал. И Уинифред отдала ему деньги, которые была должна, выручив их от продажи одной из последних остававшихся у них ценностей — красивого гобелена с единорогом, висевшего в капитуле: какой прок от него теперь, если Святую Амелию все равно закроют?

Он сказал, что огорчен тем, что она теряет свой дом, и что он будет молиться, чтобы в новом месте к ним пришли счастье и успех. А потом он удивил ее, подарив ей нечто, за что мог бы выручить неплохие деньги — кусок дорогой испанской ртутной руды. Он отдал ее даром, вложив в загрубевшие от работы руки настоятельницы с пятнами въевшейся краски.

Уинифред безмолвно смотрела на подарок. Из этого красного камня получится изумительная киноварь, которая им так нужна.

— Спасибо вам, господин Джаффар, — сказала она кротко.

И тогда он удивил ее еще больше, взяв ее ладонь в свои. Вот уже сорок лет Уинифред не ощущала человеческого прикосновения, тем более прикосновения мужчины! И в тот же момент произошло нечто удивительное: впервые за всю свою жизнь, ощутив под пальцами тепло человеческого тела, Уинифред увидела в представителе противоположного пола не отца, не брата, не торговца и не священника, но мужчину. Она заглянула в темные живые глаза Симона и почувствовала, что у нее в груди пробудились какие-то неизведанные ощущения.

А потом ей было видение, — дар, доставшийся от кельтских предков, который когда-то помог ей разыскать потерянную серебряную ложку и пирожки с мясом, только на этот раз она увидела свое прошлое: за одну секунду она увидела себя и этого человека сорок лет назад, в тот день, когда впервые отправилась в Святую Амелию. Тогда он был странствующим юношей, который носил за собой повсюду жонглерские шарики и коробку с принадлежностями для фокусов. Их взгляды пересеклись, когда он прошел мимо нее, потом все исчезло из виду. Но позже, в часовне Святой Амелии, четырнадцатилетняя Уинифред, вместо того чтобы идти осматривать монастырь, думала о красивом юноше, повстречавшемся ей на пути. Она не бродит по монастырю и не заходит в скрипторий, вместо этого она с матерью и сестрами возвращается домой, откуда на следующий день отправляется на городскую ярмарку, где во второй раз сталкивается с этим юношей. Они заговаривают друг с другом, и между ними вспыхивает волшебная искорка. Он говорит с ужасным акцентом, и на нем иноземное платье. Он говорит, что родом из Испании, хочет путешествовать по стране, чтобы дарить людям чудеса и радость. Он обещает вернуться, и Уинифред ждет его. Через пять лет она видит его вновь — вот он стоит у ворот их усадьбы с запряженной лошадью в новехонькую повозку, и просит ее уехать с ним. Они объедут весь мир, говорит он, они многое увидят, и у них будет много детей. И Уинифред убегает с этим чужеземцем, ни разу не оглянувшись.

Она моргнула и, затаив дыхание, пристально смотрела в темные глаза господина Джаффара. Она поняла, что перед ней мелькнуло то, что могло бы произойти.

— Куда вы направляетесь отсюда? — спросила она вдруг.

Вопрос удивил его.

— В аббатство, мать настоятельница. Монахи покупают у меня снадобья.

— Уезжайте в глубь страны, — сказала она. — Через Мейфилд.

— Но Мейфилд мне совсем не по пути, это два лишних дня дороги. И потом, чтобы вернуться…

— Пожалуйста, — настойчиво проговорила она.

— Вы можете объяснить мне, зачем?

— У меня предчувствие. Вы должны развернуться и ехать вглубь, через Брайер-Вуд.

Он задумался.

— Я поговорю об этом с Шешкой, мать настоятельница, — сказал он, имея в виду свою кобылу. — И, если она не будет против, мы отправимся в объезд. — Он взобрался на повозку, взял вожжи и махнул ей рукой на прощание.

— Где сестра Агнес? Пора уезжать.

Леди Милдред вошла в капитул, неся последние пожитки — древние горшки со сковородками и поломанную скалку — вещи совершенно бесполезные, но они были дороги ей как память, она не могла здесь оставить, хотя Уинифред сказала ей, что ей больше не придется готовить.

— Агнес на кладбище, — сказала Милдред, пыхтя от усилий. Она не согласилась оставить здесь даже ложки; вся ее кухонная утварь была собрана и упакована в тюки. Человек, который должен был отвезти сестер в монастырь, собрался отправляться еще за одной повозкой. Ирония заключалась в том, что, хотя сестры и давали обет нестяжательности, вступая в монастырь, они должны были принести с собой деньги и вещи, предназначавшиеся для общего пользования. Поэтому, хотя сама Уинифред и все монахини были нищими, у них скопилось много вещей, доставшихся в наследство от предшествующих поколений сестер.

Уинифред не удивилась, узнав, что Агнес ушла на монастырское кладбище. Она ходила туда каждое воскресенье вот уже шестьдесят лет. Теперь она должна с ним попрощаться.

Старая монахиня стояла на коленях подле крошечной могилки, расположенной в тени вяза, листья которого недавно поразила головня. Она обрывала засохшие листья скрюченными от артрита пальцами. И плакала.