Она мгновенно загорелась:

— И этот кристалл в самом деле ведет вас?

— Без него я бы просто не знал, что и делать. Я порой опасаюсь, — честно признался он, — что родился трусом. Не умею принимать самостоятельных решений.

— Просто вы очень осторожный, доктор Лайвли, — сказала она. — Моя же проблема в том, что я чересчур смелая и ничего не боюсь. И когда-нибудь у меня будут из-за этого неприятности. — Она сняла чепчик и встряхнула своими длинными волосами. — Вы даже не представляете, как вам повезло, что вы родились мужчиной. Вы можете выбирать любой род деятельности, какой только ни пожелаете — и это не вызовет осуждения. Я вот хотела стать врачом, но мне не дали — а все потому, что я женщина. Это несправедливо. Поэтому я и еду на запад. Там более терпимая атмосфера. Настоящая земля свободы. У людей появляются новые настроения, женщины стали более активными. Я была на одном удивительном собрании у Сенека Фолс, где была провозглашена «Декларация чувств», в которой перечислялось шестнадцать видов дискриминации женщины и выдвигались требования, в том числе голосование, одинаковая зарплата за одинаковую работу и право на личную жизнь и детей. Мы, женщины, начинаем подниматься, доктор Лайвли.

Мэтью заерзал на своем сиденье. Он уже был знаком с радикальными взглядами мисс Фитциммонс. Они еще совсем недалеко отъехали от Индепенденса, а Эммелин уже получила несколько предложений руки и сердца — от каждого из братьев Шуманов (мистер Хопкинс выступал при этом в качестве переводчика), от Шона Флаэрти, заявившего, что у него будет самая большая картофельная ферма во всем Орегоне, от молодого Дики О'Росса, который произнес нужные слова ломающимся мальчишеским голосом. Но Эммелин отказала всем, объяснив, что это не потому, что она видит в них какие-то недостатки, а просто потому, что она решила вообще никогда не выходить замуж. Каждому, кто готов был ее выслушать, она объясняла, что не собирается обременять свою жизнь узами этого искусственного института, изобретенного церковью и обществом для того, чтобы держать женщин в подчинении. Если она захочет иметь детей, говорила она, то заведет их сама, и ей не придется держать ответ перед мужем.

Ехавшие с ней женщины — простые фермерши и крестьянки, никогда не слыхавшие радикальных идей и не читавшие книгу Мери Шелли «Защита прав женщины», — думали, что либо Эммелин еще слишком молода и просто не понимает, что говорит, либо немного тронута умом (хотя некоторые из них втайне завидовали ее независимости и желали ей удачи). Но Мэтью приходилось встречаться в Бостоне с женщинами вроде мисс Фитциммонс, которые называли себя феминистками и от которых ему становилось не по себе. Как он скучал по своей тихой хрупкой Онории, которая так мало разговаривала, и, уж конечно, не размышляла о политике! Каждую ночь, когда все в лагере засыпали и он любовался Благословенным Камнем, он доставал также портрет Онории, на котором она была такой худенькой, с запавшими глазами, что напоминала привидение. Ее тело утопало в складках платья, запястья были тонкими, как у птички — и вся она напоминала неземное создание: прекрасная изможденная Лигейя Эдгара Аллана По.

— Что вы думаете об анестезии? — спросила Эммелин. Она так резко сменила тему, что сбила его с толку. — Хлороформ, эфир! — проговорила она, прежде чем он успел что-либо ответить. — Это будет настоящей революцией в хирургии. Мой отец присутствовал на операции по удалении опухоли груди. И женщина все это время спала! А следующим революционным шагом будет допуск женщин к профессии врача. На востоке слишком много предубеждений. На западе все будет по-другому. — Она немного помолчала и добавила: — Доктор Лайвли, вам нужно побольше улыбаться.

«А тебе нужно поменьше болтать», — ответил он про себя.

Когда они вошли в «страну индейцев», где жили пауни, мужчины приготовили винтовки и личное оружие, зарядили и сняли с предохранителей кремневые ружья и капсюльные пистолеты. Но индейцы приближались к ним только из любопытства или для того, чтобы попросить милостыню.

Дни становились все жарче, пыли было все больше, терпение истощалось, и поддерживать приличия становилось все труднее, но женщины были настроены решительно. Многие по-прежнему носили корсеты, хотя кое-кто тайком запрятал подальше это неудобный предмет туалета. Шляпки с цветами запрятали в сундуки, сменив их более практичными миткалевыми чепцами. И хотя они перестали стелить скатерти и убрали подальше хороший фарфор (тот, что еще уцелел), мужчин и детей все еще заставляли умываться перед обедом и молиться, прежде чем набрасываться на еду. Наткнувшись на труп мужчины, повешенного на тополе — судя по всему, он был мертв уже несколько дней, а значит, он шел с предыдущим обозом — с табличкой на шее, на которой было написано «шулер», они остановились, чтобы сколотить гроб и похоронить его по-христиански.

Когда они остановились на привал на берегу Литтл Блу Ривер, у Виктории Коррелл, носившей первого ребенка, начались схватки. Альбертина Хопкинс, решившая, что будет принимать роды, взяла все в свои руки, несмотря на попытки еще двух женщин предложить свою помощь. Сквозь парусиновые стены повозки доносился ее голос.

— А ну-ка, замолчите. Какая же вы бестолковая! Разве в Библии не сказано, что Господь сделал так, чтобы женщина рожала в муках и скорби? Своей несдержанностью вы оскорбляете слух Всевышнего.

Когда Альбертина отлучилась в уборную, сооруженную для женщин в тополиной роще, Эммелин проскользнула в повозку и, открыв пузырек, который принесла с собой, сказала измученной Виктории:

— Может, Господь и велел нам рожать в муках, но он же дал нам и избавление от этих мук. Это травяной эликсир, который мой отец всегда дает роженицам. Он облегчит схватки и поможет ребенку быстрее и безболезненнее появиться на свет.

Альбертина была возмущена, однако после этого женщины стали приходить к Эммелин со своими женскими проблемами, потому что у нее были с собой болеутоляющие, успокаивающие и другие лекарства.

Подъехав к восточной границе территории Шайен, они оказались на берегу поднявшейся реки. В другом случае они, как обычно, раскинули бы лагерь и стали ждать, пока вода не спадет, но мужчин беспокоила близость враждебных индейцев, и они проголосовали за то, чтобы переправиться на тот берег. Никто не стал слушать возражений Альбертины Хопкинс, что нынче воскресенье, что в такой день нельзя заниматься подобной работой, и, когда ближе к вечеру повозка Корреллов перевернулась и миссис Коррелл вместе с новорожденным младенцем утонули, в ее торжествующем взгляде читалось: «Я же вам говорила!»

Эммелин и Флорин Бенбоу позаботились о телах, обрядив миссис Коррелл, уложив ей волосы и завернув младенца в самое красивое одеяло, какое смогли найти, а Силас Уинслоу сделал снимок — бесплатно — на память мистеру Корреллу, который скорбно уселся на лошадь, предложенную братьями Шуманами, и уехал обратно в Миссури, после чего его никто больше никогда не видел.

Обоз продолжал свой путь.

Силас Уинслоу, у которого в фургоне громыхали медные тарелки и пузырьки с реактивами, изрядно обогатился за время пути, делая на память снимки умерших, потому что им пришлось пережить еще не одно бедствие: люди умирали от пневмонии, дизентерии, дети падали с повозок и погибали под колесами. Никто не винил доктора Мэтью Лайвли за то, что он не смог никого спасти. Все прекрасно знали, что ни один врач не справится со смертельным заболеванием и сверхсерьезной травмой. Зато он помогал сколачивать гробы и заполнял свидетельства о смерти для родственников, увозивших их с собой в Орегон, — тоже на память.

К девятому июня они дошли до Платт, широкой мелкой реки, расположенной в трехстах милях от Индепенденса — это означало, что переселенцы прошли первый этап своего пути. Новый край был совершенно не похож на тот, из которого они прибыли: трава была низкой, повсюду росли полынь и кактусы, и чем дальше, тем засушливее становилась местность. Здесь они впервые столкнулись с довольно странным видом почты: вдоль обочины лежали черепа буйволов, на которых люди из обозов, вышедших раньше, оставляли для них письменные сообщения. На одном таком черепе была предупредительная надпись, что им следует опасаться пауни и что на дороге много грязи.