Некоторые считают, что слово «суфий» происходит от корня, означающего «шерсть»; другие же отождествляют его с «Софией», то есть «мудростью»[214].

Как и у менестрелей и труверов, прекрасная и чистая «возлюбленная» была для них не смертной женщиной, а самой истиной, к которой эти мистики стремились со всею стратью снедаемых любовью обожателей. Подобно смуглой деве из Песни Соломона, которая на самом деле была «черной мадонной» из Эфеса, и Беатриче, возлюбленной Данте, недосягаемой госпожой суфиев была божественная мудрость — Дева Мира.

Суфийский кубок вина — это чаша экстаза, вино жизни, та самая сила Бога, которая опьяняет душу, лишая ум благоразумия и избавляя пришедшего в упоение святого от бремени суетности. Фатализм суфиев означает провозглашение полного освобождения от материализма и всех его последствий.

Жизнь завершается тишиной; честолюбивые замыслы кончаются тьмой; собственность превращается в прах; а то, что остается, и есть действительность, тот неизбежный факт слияния с Божественной реальностью, которая выше понимания и определений. Те, кто буквально принимал концепцию мистического нигилизма, рассматривали доктрины как крайнюю форму философского пессимизма. На языке обитателей пустыни «это был гром без дождя». Пустую чашу разбили у колодца. Человек вырос, как цветок, и был срезан, и поэты печально воспевали тщету бытия.

Даже в наши дни «Рубайят» создает ностальгическое настроение, ублажая врожденную способность человека сокрушаться обо всем и ни о чем в частности. Мы более всего счастливы, когда чуточку грустны, и нам спокойнее всего тогда, когда мы утешаем себя сами. С точки зрения ортодокса, суфий мягок, но слегка не в себе. Он отвергает и небеса, и ад, и земную твердь, лежащую между ними. Он живет в пространстве, питаясь любовью и вином.

Суфизм делит посвященных учителей человечества на три группы, или класса, и признает их просветленными хранителями и руководителями человеческой судьбы. Эти посланники небес — мастера, пророки и святые. Все страждущие смертные стремятся приблизиться к одной из этих групп, и по мере продвижения вперед, через «стоянки»[215] суфийских мистерий, они получают подобающее сокровенное вдохновение, которое затем проявляют через благочестивые деяния[216].

Мастерами называют учителей-воинов. Они составляют армию просветленных, которая должна сражаться против сил тьмы. Они борются за правое дело, побеждая зло острым сверкающим мечом истины. Им предназначено судьбой становиться духовными правителями и вождями расы, и из их числа избирается правящий совет будущего. Святые — это утешители, миротворцы, кроткие создания, несущие миссию любви. Они борются только примером смирения. Они слуги Аллаха и путешествуют по зову сердца. Они приносят лекарство, исцеляющее страдания душ, и поют «песнь возлюбленного». Они — вечное священство, и любовь Господа струится через них, как живительные воды, чудом превращенные в вино.

Место между мастером и святым занимает пророк — хранитель среднего пути. В нем примиряются противоречия. Он — учитель, он открывает доктрину, он — вестник божественной воли. Через него открываются замыслы Бога. Пророк — просветленный воспитатель, он учит как знаниям, так и опыту. Пророки указывают путь к совершенству в искусствах и науках. Они покровительствуют программе мирового просвещения и в конечном счете образуют «вечный университет», «коллегию труда». Они показывают, что все знание истинно лишь отчасти и что пути учения ведут к внутреннему пониманию, которое есть сознательное восприятие полноты божественного разума. Таким образом, сущестуют три ордена — воинов, жрецов и учителей праведности; и каждое человеческое существо, руководствуясь интуицией собственной души, отыщет один из этих путей в самом себе и изберет тот, который обеспечит осуществление его самого сокровенного намерения.

Современное направление суфийского мистицизма далеко от какого бы то ни было формализма в религиозном поклонении. Оно составляет часть отдыха после работы. В их доктрине нет места борьбе убеждений или расхождениям во взглядах. Они никогда не спорят о своих верованиях и не пытаются обращать в свою веру или оказывать влияние на приверженцев других религиозных убеждений. Они скорее стараются представить суфизм как особого рода преданность, которую могут проявлять все любящие Бога и стремящиеся служить своим собратьям. У них нет особых откровений для интеллекта, кроме рекомендации успокоиться и испытать любовь к Богу. Они полагают, что переживание всемогущества Господа способно разрешить разногласия человечества. Ничего нельзя доказать в споре, ничего нельзя решить переменой убеждений. Истину нельзя ни уязвить, ни защитить. Тот, кто чувствует присутствие Бога, не нуждается ни в каких иных доказательствах чуда жизни. Суфизм распахивает двери перед усталыми и удрученными и потому заключает в себе особое очарование для того меньшинства охваченных тревогами смертных, которое не нашло утешения в материальном успехе.

Секта занимается восточными практиками (в видоизмененной форме), которые подкрепляют созерцательный образ жизни. Суфии рекомендуют не отшельническое существование, а, напротив, необходимость сохранять внутренний покой, не пренебрегая естественными обязанностями. Они создали монашеские обители и места уединения, которые, однако, имеют символический характер и предназначены для тех, кто ищет одиночества в силу внутренней потребности.

В последнее время несколько суфийских групп приобрели значительную известность благодаря своим исследованиям в области сравнительной религии и энергичным попыткам объединить ближневосточные секты в духовное братство. Они не агрессивны и искренне верят, что достигшие уровня понимания, требующего более богатой внутренней жизни, будут, естественно, под тем или иным именем вести жизнь, проходящую под знаком мистического озарения.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

МУДРЕЦЫ КИТАЯ

Введение

Обширная территория Китая, его громадное население и долгая история культуры, соединившись, создали богатую и изменчивую традицию. Срединное Царство было миром для самого себя, и, хотя на него оказывали влияние иностранные идеи и доктрины, эта интересная и романтическая страна породила искусства и науки, религии и философии, профессии и ремесла, присущие только ей одной. Китай впитал расовые и культурные системы и, как упорный алхимик, превратил все, что было некитайским, в то, что останется китайским навечно. Поэтому было бы разумным допустить, что Великий Китай не испытывал недостатка в тех отраслях знаний, с помощью которых другие нации и народы развили свои познания относительно внутренней жизни человека. Мы знаем, что так называемые эзотерические[217] искусства и науки были известны в Китае с древнейших времен. У этого народа были кабалистика[218], астрология, нумерология, алхимия, френология[219], спиритизм и демонология. Их древние писания полны советов и намеков, касающихся тайных упражнений души и тела, предназначенных для развития внечувственного восприятия и духовного потенциала человека.

Было бы просто невероятно, если бы в этой стране не возникло то, что мы называем традицией Адептов, или она хоть сколько-нибудь расходилась по существу с аналогичными учениями, обнаруживаемыми в других уголках цивилизованного мира.

К сожалению, китайский язык был той преградой, преодолеть которую могли очень немногие западные ученые. Такие ученые по большей части не воспринимали мистические обертоны китайской мысли и игнорировали труды и памятники, относящиеся к предмету нашего исследования. Несмотря на это прискорбное обстоятельство, имеется достаточно данных, подтверждающих главное предположение о том, что китайцы действительно верили в реальность неких высших человеческих существ, усовершенствовавших человеческую природу благодаря знанию божественных искусств. Эти существа были способны общаться с созданиями небесных сфер. Они могли возвещать грядущие события, лечить больных, исцелять прокаженных и даже воскрешать мертвых. Во всяком случае, они претендовали на причастность к тайной части знаний, доступной только тем, кто прошел обучение у компетентных учителей и стал учеником мастеров или мудрецов, удалившихся от мира и отказавшихся от собственности и честолюбия. Следовательно, мудрецы Китая по существу тождественны праведникам Индии, и их наставления соответствовали принципам и практике индийских гуру[220] и других почитаемых аскетов.