Если капитан Тремейн не сможет достаточно убедительно объяснить, как он провел эти полчаса, трудно предположить, к какому заключению придет суд, учитывая все факты, касающиеся мотива и обстоятельств дела, если не признает капитана Тремейна виновным в смерти графа Самовала, наступившей в результате поединка, проведенного тайным и незаконным образом, формально превращающим его действия в заурядное убийство.
Завершив этим свою речь, майор сел и вытер изрядно вспотевший лоб. Сзади, оттуда, где сидела леди О'Мой, послышался сдавленный стон; охваченная ужасом, она сжала руку внешне спокойной мисс Армитидж, которая оказалась такой же ледяной, как и ее собственная.
Капитан Тремейн медленно поднялся, готовясь выступить с ответом на обвинение. Посмотрев на своих судей, он встретил столь недоброжелательный взгляд сэра Теренса, что даже смутился. Похоже, он уже был осужден, да еще кем — своим лучшим другом! Если это так, то каково же, должно быть, отношение других! Но румяное, добродушное лицо председателя говорило о дружелюбии и поддержке, глаза Каррадерэа выдавали острое беспокойство за своего друга; Тремейн взглянул на лорда Веллингтона — он с отрешенным видом сидел у торца стола, всем своим обликом выражая беспристрастность и рассудительность.
Тремейн заранее обдумал, на чем будет строить свою защиту, и построил ее на неправде — ведь правда погубила бы Ричарда Батлера.
— Мой ответ, джентльмены, — начал Тремейн, — будет очень коротким — настолько коротким, насколько того заслуживает обвинение. Я питаю надежду, что среди членов суда нет никого, кто относился бы ко мне с предубеждением. — Он говорил легко и спокойно — как человек, абсолютно владеющий собой. — По сути, мне сейчас необходимо доказать собственную невиновность, а взваливать это бремя на обвиняемого непозволительно ни по гражданским, ни по военным британским законам.
Слова разногласия, имевшего место между графом Самовалом и мною накануне того происшествия, стоившего графу жизни, которые вы слышали от разных свидетелей, я сразу подтверждаю, экономя таким образом время и избавляя суд от лишних хлопот, а некоторых новых свидетелей — от необходимости давать показания против меня. Что же касается продолжения разговора, каких-либо последующих выяснений отношений, которыми грозил граф, — все это я категорически отрицаю. С того момента, как я поднялся от стола после ланча у сэра Теренса в субботу, я не видел графа Самовала до той самой минуты, когда нашел его мертвым или умирающим в саду, здесь, на Монсанту, ночью в воскресенье. Я не могу призвать свидетелей, чтобы подтвердить данный факт, поскольку это не представляется возможным. Те свидетели, которых я мог бы пригласить — свидетели по вопросу моего характера и отношения к дисциплине, — показали бы, что участие в подобных стычках совершенно не в моих правилах. В войсках его величества немало офицеров, готовых подтвердить, что дуэли всегда вызывали во мне отвращение, и за всю свою жизнь я ни разу в дуэли не участвовал. К счастью, служба в армии его величества предоставляла мне возможности иными способами доказывать свою храбрость. Я сказал, что мог бы пригласить свидетелей по этому факту, но не стал этого делать: на мою удачу, среди членов суда есть несколько человек, которые знают меня много лет и смогут, если суд найдет нужным, поддержать меня в этом заявлении.
Теперь позвольте мне спросить вас, джентльмены, мыслимое ли дело, чтобы человек, не приемлющий поединков в принципе, изменил своим убеждениям в ситуации, вполне дающей возможность избежать стычки со столь нетерпеливым и напористым соперником? Ведь именно из-за неприятия дуэлей как таковых я и ответил покойному с такой резкостью, когда он назвал приказ лорда Веллингтона унизительным для благородного человека. Логика должна подсказать вам, что я не мог быть настолько непоследовательным и принять сделанный на подобных основаниях вызов графа Самовала. Ситуация, в которой майор Суон увидел некоторую иронию, выглядит просто смешной. Это что касается мотивов, якобы руководивших мной. Надеюсь, вы сочтете, что на обвинение по этому пункту я ответил.
Относительно самого деяния: я не вижу, за что должен отвечать. Действительно, я приехал на Монсанту без четверти или без двадцати двенадцать ночью 28-го, а в четверть первого меня увидели склоненным над мертвым телом графа Самовала. Но говорить, будто это доказывает, что я убил его, значит, сказать больше того, на что отваживается майор Суон, если я правильно его понял.
Майор Суон убежден, что граф Самовал прибыл на Монсанту, чтобы драться на дуэли, о чем заранее условился со своим противником. Найденные там шпаги, которые принадлежали ему и, судя по всему, были принесены им, позволяют сделать prima-facie [Prima-facie (лат.) — кажущийся достоверным; при отсутствии доказательств в пользу противного (юрид. термин)] такое заключение. Но, джентльмены, если мы предположим, что я принял вызов графа, позвольте мне спросить: смогли бы вы, в таком случае, придумать более неподходящее для меня место, чем сад в доме генерал-адъютанта? Поединок незаконен, следовательно, главное условие его проведения — тайна, а разве можно было гарантировать сохранность в секрете такого события в таком месте, где в любой момент мог кто-нибудь появиться, хотя дуэль и проходила в полночь? И можно ли мое появление там назвать тайным, если я открыто приехал на Монсанту в экипаже и оставил его перед дверьми на виду у часового? Стал ли бы я действовать подобным образом, если бы имел ту цель, которую мне приписывают? Я полагаю, что простой здравый смысл оправдывает меня только одной этой ситуацией с местом действия, и я не думаю, что есть необходимость завершать ответ на обвинение фактическим или логическим объяснением моего присутствия и моих передвижений в доме в течение рассматриваемого получаса.
Тремейн замолчал. Его доводы и логические рассуждения подействовали на членов суда, это читалось на всех лицах — за одним исключением. Сэр Теренс — человек, от которого он ожидал максимальной поддержки — смотрел на него злобно, кривя губы в сардонической усмешке. Этот взгляд и остановил Тремейна, и капитан заколебался, прежде чем сойти с тротуара правды и ступить на зыбкую почву лжи.
— Я не думаю, — сказал наконец он, — что суд сочтет необходимым, чтобы я стал доказывать свое алиби, так как я утверждаю, что не существует доказательства моей вины.
— Я полагаю, сэр, — ответил председатель, — что в ваших интересах прояснить все окончательно.
— Одно дело, — начал Тремейн, вынужденный продолжать, — касающееся службы генерал-интенданта, требовало крайне срочного решения, однако днем до него не дошли руки, и оно было отложено до утра. Я имею в виду отправку палаток для дивизии генерала Пиктона в Селорику [Селорику, точнее: Селорику-да-Бейра — город в Бейра-Алта]. Я решил, что будет лучше, если закончить с ним ночью в отправить соотаетствующие бумаги генерал-интенданту утром в понедельник. Поэтому я вернулся на Монсанту, прошел в служебную часть и занялся этим делом, за чем и застал меня крик, раздавшийся за окном. Была ночь, я решил узнать, что случилось, и в саду увидел графа Самовала, мертвого или умирающего. Вскоре из двери жилого крыла вышел Маллинз, дворецкий, как он сам и сообшил. Это, джентльмены, все, что мне известно о смерти графа Самовала, и я торжественно заявляю, что невиновен в ней и не сведущ относительно причины, ее вызвавшей, порукой чему является моя честь солдата. Я вверяю себя с надеждой и верой в справедливость в ваши руки, джентльмены, — закончил капитан Тремейн и сел.
То, что он произвел благоприятное впечатление на суд, не вызывало сомнений, и мисс Армитидж сообщила об этом на ухо леди О'Мой.
— Он спасен! — произнесла она дрожащим от ликования шепотом и добавила: — Он был великолепен!
— Благодари бога! О, благодари бога! — выдохнула леди О'Мой, сжав в ответ ее руку.
— Я это и делаю.
Наступила тишина, нарушаемая только шелестом бумаг — это председатель наскоро просматривал свои записи перед тем, как обратиться к суду. И тут неожиданно громко раздался резкий голос О'Моя: