— Да, недаром вас любит Морис. Вы — ангел; а отечество ангелов — небеса. Бедный Морис!

Между тем Симон, который не мог слышать того, что говорили обвиняемые, пожирал взором их лица, не слыша их слов.

— Гражданин жандарм, — сказал он, — не позволяй заговорщикам продолжать заговоры против республики даже в революционном трибунале.

— Ладно, — отвечал жандарм. — Ты знаешь, гражданин Симон, что здесь не составляют заговоров, а если бы и составляли, то ненадолго. Граждане эти разговаривают, а если закон не запрещает разговаривать в тележке, отчего же запрещать разговаривать в суде.

Жандарм этот был Жильбер. Узнав несчастную женщину, которую он поймал в тюрьме королевы, он не мог по врожденной честности не уважать в ней мужества и преданности.

Президент посоветовался со своими ассистентами и, по приглашению Фукье-Тенвиля, продолжал допрос.

— Обвиняемый Лорен, — спросил он, — какого рода были ваши отношения с гражданкой Диксмер?

— Какого рода, гражданин президент?

— Да.

— Чистейшая дружба соединяла наши сердца. Она любила меня как брата, я ее как сестру.

— Гражданин Лорен, — заметил Фукье, — рифма не годится.

— Как так?

— Разумеется, тут лишнее S[8].

— Отруби его, гражданин обвинитель, отруби! Это по твоей части.

При этой страшной шутке бесстрастное лицо Фукье-Тенвиля слегка побледнело.

— А какими глазами смотрел гражданин Диксмер на связь своей жены с человеком, которого он считал республиканцем? — спросил президент.

— Вот уж этого никак не могу сказать вам, потому что не знал гражданина Диксмера, чем совершенно доволен.

— Но ты не говоришь, — возразил Фукье, — что твой друг гражданин Морис Лендэ был звеном твоей чистейшей дружбы с обвиняемой.

— Не говорю, потому что, кажется, этого не следует говорить, и думаю даже, что вам не мешало бы взять пример с меня.

— Граждане присяжные, — сказал Фукье-Тенвиль, — оценят эту странную связь двух республиканцев с аристократкой, и притом в то самое мгновение, когда, по признанию этой самой аристократки против нации составлялся гнусный заговор.

— А каким, например, образом, гражданин обвинитель, мог я знать о заговоре, о котором ты говоришь? — сказал Лорен, скорее возмущенный, нежели испуганный таким грубым аргументом.

— Ты знал эту женщину, был ее другом, она называла тебя братом, ты называл ее сестрой и не знаешь ее действий?.. Возможно ли, как ты сам заметил, — сказал президент, — чтобы она одна заквашивала дело, в котором обвиняют ее?

— Она его не заквашивала одна, — отвечал Лорен, употребив техническое выражение президента, — потому что она же вам говорила, и я говорил, и повторяю, что муж ее принудил к этому угрозой смерти.

— В таком случае, как же тебе не знать мужа, если ты так хорошо знал жену? — спросил Фукье.

Лорену стоило только рассказать, как в первый раз скрылся Диксмер; рассказать о любви Женевьевы и Мориса, наконец, о том, как муж увез и скрыл свою жену в неприступном убежище; но это значило бы изменить тайне двух друзей, заставить Женевьеву краснеть перед зрителями. Лорен покачал головой, как будто говоря самому себе «нет».

— Ну что же, — спросил президент, — что ответите вы гражданину обвинителю?

— То, что его логика убийственна, — сказал Лорен. — Он убедил меня в деле, которого я и не подозревал за собой.

— А именно?

— Что я самый ужасный заговорщик, которого еще свет не производил.

Объявление это возбудило всеобщий смех, от которого не могли даже воздержаться присяжные, потому что тон, каким были сказаны эти слова, шел к ним как нельзя лучше.

Фукье почувствовал всю ядовитость насмешки, но при неутомимой настойчивости своей, успев узнать тайны всех подсудимых, он не мог удержаться от сострадательного удивления.

— Что же, гражданин Лорен, — сказал он, — говори, защищайся. Суд выслушает тебя, потому что знает, что твое прошлое было безупречно и что ты всегда был честным республиканцем.

Симон хотел было говорить, но президент сделал ему знак молчать.

— Говори, гражданин Лорен, — сказал он. — Мы слушаем.

Лорен снова покачал головой.

— Молчание это означает согласие, — заметил президент.

— Нет, молчание это значит молчание, и только.

— Еще раз, будешь ли ты говорить? — сказал Фукье.

Лорен обернулся к зрителям, желая прочесть в глазах Мориса, что делать. Но Морис не показал ему знаком, что следует говорить, и Лорен молчал. Это значило произнести себе приговор, за которым не замедлило последовать исполнение. Фукье изложил в общих чертах обвинение, президент дал заключение, присяжные пошли совещаться и возвратились с обвинительным приговором над Лореном и Женевьевой.

Президент присудил их обоих к смертной казни.

На больших часах дворца было два. Президент употребил на вынесение приговора ровно столько времени, сколько звучал бой часов.

Морис слушал слияние этих двух звуков — голоса и металла, — и когда дрожание их в воздухе затихло, силы его уже были истощены.

Жандармы увели Женевьеву и Лорена, который предложил ей свою руку. Оба они приветствовали Мориса, но различно. Лорен улыбнулся, Женевьева, бледная, чуть не в обмороке, послала ему последний поцелуй на кончиках пальцев, смоченных слезами.

Она до последнего мгновения сохраняла надежду на жизнь и плакала не о жизни своей, но о своей любви, которая угасала с жизнью.

Морис, полупомешанный, не отвечал на это прощание своих друзей; он встал, бледный, растерянный, со скамьи, на которую было опустился. Друзья его уже скрылись.

Одно только чувствовал Морис — еще была жива в нем злоба, глодавшая его сердце.

Он в последний раз посмотрел вокруг и увидел Диксмера, который удалялся вместе с другими зрителями и согнулся, проходя в низенькую дверь, ведущую в коридор.

Морис с быстротой сжатой пружины, которая вдруг распрямилась, поскакал со скамьи на скамью и очутился у той же двери.

Диксмер уже прошел ее и спускался в темный коридор. Морис спускался позади него.

В ту секунду, как Диксмер ступил на плиты большого зала, Морис коснулся его плеча.

LIII. Дуэль

В эту эпоху почувствовать удар по плечу было делом весьма серьезным.

Диксмер обернулся и узнал Мориса.

— А, здравствуйте, гражданин республиканец, — сказал Диксмер с легкой дрожью, которую, однако, он тотчас же скрыл.

— Здравствуй, гражданин подлец, — отвечал Морис. — Вы ждали меня, не правда ли?

— То есть напротив, перестал ждать.

— Отчего же?

— Потому что ждал вас раньше.

— Я пришел еще слишком рано для тебя, злодея! — продолжал Морис ужасающим голосом, потому что в сердце его скопились громовые тучи, так как глаза бросали молнии.

— Из ваших глаз сверкает пламя, гражданин, — сказал Диксмер. — Нас узнают и будут преследовать.

— Да, а ты боишься, что тебя арестуют, не правда ли, боишься, что отведут на тот самый эшафот, куда ты посылаешь других? Пускай арестуют нас; тем лучше. Сегодня, кажется, недостает одного преступного имени в списке национального правосудия…

— Как недостает одного имени в списке чести — не правда ли, — с тех пор, как оттуда скрылось ваше имя.

— Хорошо, об этом, надеюсь, мы еще поговорим. А покуда вы излили месть — и как подло излили! — на женщину. Если, как вы говорите, вы ждали меня, то для чего не ждали у меня в доме в тот день, как вы украли у меня Женевьеву?

— Я думаю, первый вор — вы сами.

— Пожалуйста, без остроумия — этого качества я никогда не знал за вами; слов также не надо. Вы гораздо лучше на деле, нежели на словах: доказательством тому день, в который вы хотели убить меня, в этот день говорила сама ваша натура.

— И я не раз упрекал себя, что не послушался ее голоса, — спокойно отвечал Диксмер.

— За чем же дело? — сказал Морис, ударив рукой по своей сабле. — Предлагаю вам отыграться.

— Если угодно завтра, но не сегодня вечером.