— Отчего же мне телегу, — сказала она, — когда короля везли на эшафот в собственной карете?

Аббат Жирар шепнул ей несколько слов: без сомнения, он побеждал в осужденной последний крик королевской гордости.

Королева замолчала и зашаталась.

Сансон протянул руки, чтобы поддержать ее, но она выпрямилась даже прежде, нежели он до нее дотронулся, и сошла со ступеней, между тем как помощник палача прикреплял к телеге деревянную подножку.

Королева взошла на тележку, за нею взошел аббат.

Сансон усадил их обоих.

Когда тележка двинулась, в народе обнаружилось сильное движение; но так как солдаты не знали, с каким намерением произошло оно, то соединили все свои усилия, чтобы оттеснить толпу, и потому между толпой и войсковыми рядами образовалось пустое пространство.

В этой пустоте раздался жалобный вой. Королева вздрогнула, встала и осмотрелась вокруг.

Тогда увидела она свою собачку, пропадавшую уже два месяца, которая не могла проникнуть к ней в Консьержери и, несмотря на крики, толчки и побои, бросилась под телегу; но почти тотчас же бедный Блек, запыхавшийся, исхудалый, исчез, раздавленный ногами лошадей.

Королева проводила его глазами, она не могла говорить, потому что голос ее перекрывался шумом; не могла указать на него пальцем, потому что руки ее были связаны; но если бы даже она могла показать, если бы даже ее могли слышать — просьба ее, вероятно, была бы напрасна.

Но, потеряв его на минуту из виду, она опять его увидела.

Его держал на руках бледный молодой человек, который возвышался над толпой, стоя на пушке, и приветствовал королеву, показывая ей на небо.

Мария-Антуанетта тоже взглянула на небо и улыбнулась.

Кавалер Мезон Руж застонал, как будто эта улыбка ранила его в сердце, и, когда телега свернула к мосту Шанж, спрыгнул в толпу и скрылся в ее волнах.

XLIX. Эшафот

На Революционной площади, прислонившись к фонарному столбу, ждали два человека.

Вместе с толпой, одна часть которой бросилась к дворцовой площади, а другая устремилась на Революционную и рассеялась шумными и тесными кружками между обеими, они ждали прибытия королевы к орудию казни, которое, обветшав от дождя и солнца, обветшав от руки палача и — ужасно вымолвить — от соприкосновения с жертвами, падавшими под его лезвием, возвышалось над стоявшими внизу головами.

Два человека, разговаривавшие у фонаря, были Морис и Лорен. Затерявшиеся между зрителями и, однако, возбуждавшие в каждом зависть своим выгодным положением, они продолжали отрывистый разговор, не лишенный интереса посреди говора, пробегавшего по этим толпам, которые, словно волны живого моря, переливались от моста Шанж до Революционного.

Обоих поразила мысль, уже высказанная нами, по поводу господства эшафота над всеми головами.

— Посмотри, — сказал Морис, — как это ненавистное чудовище поднимает красные лапы! Кажется, будто оно зовет нас и улыбается своим ужасающим зевом.

— Признаться, я не принадлежу к той поэтической школе, которая видит все в багровом цвете, — отвечал Лорен. — Что до меня, то мне представляется в розовом, и даже у подножия этой ненавистной машины я бы еще пел и надеялся.

— Надеяться, когда убивают женщин!

— Морис, сын революции, не отрекайся от своей матери! Ах, Морис, оставайся добрым, честным патриотом! Та, которая умрет теперь, не такая женщина, как все прочие. Она злобный гений Франции.

— О, не об этой женщине я сожалею, не ее оплакиваю! — вскричал Морис.

— Понимаю, Женевьеву.

— Меня сводит с ума мысль, что Женевьева в руках этих подрядчиков гильотины, которых зовут Эбером и Фукье-Тенвилем, в руках людей, которые послали сюда бедную Элоизу и сейчас приведут гордую Марию-Антуанетту.

— Вот потому-то именно я и надеюсь; когда народная ярость пожрет двух тиранов, она будет сыта, по крайней мере, на время, как удав, который по три месяца переваривает то, что пожирает. Тогда уж она не будет никого поглощать и, как говорят наши пророки предместий, ее будет мутить и от маленьких кусочков.

— Лорен, Лорен, — отвечал Морис, — я положительнее тебя и говорю тебе шепотом то же, что готов повторить громко. Лорен, я ненавижу новую королеву, которая низвергла австриячку, чтобы вступить на ее престол. Отвратительная королева, у которой багряница окрашивается ежедневной кровью, а первым министром — Сансон.

— Ну, мы убежим от нее!

— Не думаю, — отвечал Морис, покачав головой, — ты видишь, что нам остается жить на улице, чтобы не быть арестованными дома.

— Так что ж! Можем покинуть Париж. Никто не мешает; не о чем, значит, тужить. Дядя ждет меня в Сент-Омере. Деньги и паспорт — все в кармане. Не жандарм ли какой задержит нас, а?.. Мы остаемся здесь, потому что хотим оставаться.

— Нет, превосходный друг, нет, преданное сердце, ты говоришь неправду; ты останешься потому, что я хочу остаться.

— А ты хочешь остаться, чтобы отыскать Женевьеву… Просто, справедливо и натурально. Ты думаешь, что она в темнице — это более нежели вероятно, — и вот ты хочешь бодрствовать над ней, и из-за этого тебе нельзя ехать из Парижа.

Морис вздохнул.

— Помнишь смерть Людовика XVI? — сказал он. — Мне кажется, я до сих пор бледен от душевного волнения и гордости. Я был одним из предводителей этой толпы, в волнах которой теперь скрываюсь… Какая перемена, Лорен!.. Какая ужасная реакция в эти девять месяцев!..

— Девять месяцев любви, Морис!.. Любовь, ты погубила Трою!

Морис еще раз вздохнул; блуждающая мысль его выбрала другую дорогу и устремилась к другому горизонту.

— Какой печальный день для бедного Мезон Ружа! — сказал он.

— Увы! — отвечал Лорен. — А сказать ли тебе, что всего печальнее в наших революциях?

— Скажи.

— То, что часто считаешь врагами таких людей, которых хотел бы после иметь друзьями, а за друзей такие существа…

— Знаешь ли, — перебил Морис, — мне не верится, что…

— Что именно?

— Что не придумает ли Мезон Руж какого-нибудь средства, хотя бы самого безумного, чтобы спасти королеву?

— Один человек против ста тысяч людей!

— Говорю тебе: «хотя бы самого безумного». Но для спасения Женевьевы… я бы…

Лорен нахмурил брови.

— Повторяю, Морис, ты сходишь с ума. Нет, даже для спасения Женевьевы ты не сделался бы дурным гражданином… Но довольно об этом, Морис, нас подслушивают… Постой-ка… Ух, какой волной заходили головы!.. А вот и помощник Сансона выглядывает из своего ящика… Должно быть, едет австриячка!

Морис еще более выпрямился при помощи фонарного столба и посмотрел в сторону улицы Сент-Оноре.

— Да, — сказал он, задрожав. — Вот она!

Действительно, вдали показалась другая машина, почти такая же ненавистная, как гильотина: это была решетчатая двухколесная тележка.

По правую и по левую сторону от нее блестело оружие конвоя, а впереди Граммон отвечал сверканием сабли на крики некоторых фанатиков. Но по мере того как тележка приближалась, крики эти вдруг замолкали перед мрачным и холодным взглядом осужденной.

Никогда еще лицо не внушало такого почтения; никогда Мария-Антуанетта не была так величественна и более похожа на королеву. Гордость ее мужества дошла до того, что даже внушала страх присутствующим.

Равнодушная к увещеваниям аббата Жирара, сопровождавшего ее насильно, она не поворачивала головы ни направо, ни налево; мысль, жившая в глубине ее мозга, казалось, была неподвижна, как ее взор; отрывистое движение тележки по неровной мостовой самими толчками своими заставляло королеву держаться прямее: она походила на мраморную статую с той лишь разницей, что у этой живой статуи глаза сверкали и волосы развевались по ветру.

Молчание, подобное молчанию пустыни, внезапно спустилось на триста тысяч зрителей этой сцены, которых в первый раз увидело небо при солнечном сиянии.

Вскоре с того места, где стояли Морис и Лорен, можно было слышать скрип оси телеги и храп лошадей конвоя.